Схемы сражений, приведенные в книге, взяты из трудов:

– Князя А. П. Щербатова «Жизнеописание генерала-фельдмаршала князя Паскевича». СПб., 1890.

– Гв. капитана Н. А. Лукьяновича «Описание турецкой войны 1828–1829 гг.». СПб., 1844.

I

Жара спала только к полуночи. В квадрат оконного проема влетел ветерок, легкий, прохладный, зашелестел бумагами на столе, прошелся, точно погладил, по голым плечам, приятно похолодил спину.

Левая свеча продолжала тянуться вверх узким конусом, а правая изогнулась, раздулась бочоночком и погасла. Новицкий положил перо, встал, потянулся так, что захрустели лопатки, и подошел к окну. Сквозь черное полотно августовской южной ночи он едва угадывал очертания коренастой, двуствольной яблони, раскинувшей крепкие сучья в полудюжине шагов от стены. В шести-семи саженях за ней уже начинался густой сад, где за надежной изгородью из цепкого, колючего кустарника вольно росли персики, инжир, груша с абрикосом и те же яблоки. Сад простирался в глубину саженей на тридцать. За дальним его краем стоял высокий дувал, забор, что прочно опоясал дом русской миссии. А за ним волновался Тебриз, резиденция Аббас-Мирзы, наследника престола Ирана. Город отлежался в дневную жару и пробудился к жизни вместе с вечерней прохладой.

Сюда, в Тебриз, он приехал весной 1826 года, прибыл с посольством князя Меншикова, путем извилистым и некоротким. Поначалу из Тифлиса ему пришлось отправиться в Астрахань, встретить хрустальный трон: ложе из стекла, что выдули искусные мастера в Петербурге. Изделие российских умельцев император Александр отправил в подарок иранскому Фетх-Али-шаху[1]. Пока тщательно упакованные части будущего сокровища владыки персов плыли по Волге, русский государь неожиданно скончался. Его наследник и младший брат был чересчур озабочен внутренними делами своей империи и все внешние сношения приказал вести, как они были заведены при покойном уже императоре. Так и стеклянная кровать доплыла до берегов Каспийского моря. В пути умерли двое сопровождавших подарок – один мастер и один караульный. Поручик Носков, что командовал экспедицией, хотя и лишился половины команды, не потерял ни мужества, ни надежды, ни амбиций природного командира. И Сергей пожалел храброго офицера. Он не стал ему приказывать, хотя и мог бы придавить поручика своим полковничьим чином, но ограничился помощью и советами. Нанял крепкое судно, набрал охрану из надежных людей, и сам отплыл на борту до рейда в виду крепости Ленкорань. На берегу пристроил Носкова к огромному каравану, что отправился в Исфаган. Несколько десятков купцов, каждый с личной охраной, составили огромный кочевой город. Вместе им были не страшны никакие разбойники, кроме разве что сарбазов[2] – солдат армии самого шаха. На случай такой неприятной оказии Новицкий снабдил Носкова фирманом, одновременно пропуском и охранной грамотой.

Большего он сделать не мог, а потому, едва проводив императорский дар в сухопутный неблизкий путь, сам поскакал в Тебриз. С ним были полдесятка казаков и Темир, последний из трех братьев, что выручили Сергея из плена, увезли от мести страшного Абдул-бека. Старшие – Мухетдин и Бетал – погибли в стычке. Темир был ранен, разбился и с тех пор ходил, припадая на левую ногу, негнущуюся в колене. Новицкий чувствовал вину перед юношей и предложил тому место рядом с собой. Темир с радостью ухватился за возможность вести жизнь равно безбедную и беспокойную. Он быстро схватил основные русские фразы и сделался Новицкому одновременно проводником, телохранителем, денщиком. При том Сергей держал себя с парнем будто бы с младшим братом, не позволяя себе высокомерия и по чувству, и по рассудку.

Он был рад найти надежного спутника, потому как Атарщиков отказался ехать с ним дальше. Старый казак, что сопровождал Сергея во всех путешествиях, заявил напрямую, что дальше Дагестана забираться больше не будет.

– Года, Александрыч, уже не те. Я же, считай, тебя лет на двадцать старее. Вы уж там с Темиркой корячьтесь, а я, видать, свое по земле отбегал. Доживать буду в станице, постреливать помаленьку. Фазанов там, оленей, может быть, кабана, если уж подфартит. А в человека целить, чувствую уже – грех…

Сергей вспомнил, как они виделись последний раз, стояли у тяжелых ворот, что надежно защищали селение от ночного набега горцев. Атарщиков опирался обеими руками на ружье, уставив его прикладом рядом с носком чувяка. Фигура казака, высокая, крепкая, все еще походила на мощное, корявое дерево, но Сергей чувствовал, что сердцевина его уже не так прочна и надежна. Надломилось что-то в Семене после неудачной охоты на Абдул-бека[3], когда погиб Мухетдин, чудом спасся от смерти Новицкий, и сам Атарщиков получил рану, не слишком тяжелую, но болезненную. Новицкий понял, что настаивать бессмысленно и обидно, обнял старика, прижался головой к широкой груди, тут же припомнив, как уносил его Семен из лекарской землянки, как выхаживал его, раненого, в той же станице.

«Все проходит, – подумал он. – Жизнь проходит, как написал тот поэтический юноша, встреченный в Петербурге лет десять назад. Годы, люди – все осыпается с человека, как листва осенью. И это правильно: голым сучьям легче встречать снежные бури…» Но говорить ничего не стал, отстранился от Семена, прыгнул в коляску, и Темир, сидевший за кучера, тут же пустил лошадей рысью…

Донесение в Петербург, Артемию Прокофьевичу Георгиадису, могло уйти лишь из Тифлиса. Отчет для Ермолова тоже вряд ли смог бы оказаться в главном городе российского Закавказья раньше, чем туда доберется он сам, коллежский советник Новицкий. А между тем ему необходимо было дотянуться хотя бы до одного из своих начальников, чтобы тихо и внятно произнести короткую фразу: «Иран готовит войну». Никто не говорил прямо, что недоволен Россией, но ненависть к русским переполняла дома и шатры, выплескивалась на узкие улочки городов. Казалось, что ею был пропитан сам воздух – жаркий, тяжелый, липкий. Сергей даже не понимал, а попросту знал, что им надо уезжать как можно скорее. Но глава посольства, князь Меншиков[4], еще не старый, но осанистый генерал, словно поддувавшийся изнутри амбициями личными и государственными, все надеялся вытащить из шаха, из его старшего сына хотя бы стандартную формулу расставания. Заверений в лучших и искренних чувствах к императору Николаю, только что севшему на освободившийся трон. Новицкий бы не поверил ни Фетх-Али-шаху, ни Аббасу-Мирзе[5], даже если бы они поклялись в вечной дружбе с государем империи севера, но они не желали произнести ни одну из обычных, цветистых формул, и молчание шаха с наследником кричало о войне громче, чем топот тысяч сарбазов.