Я морщился, сдвигался направои налево, но в глаза нестерпимо ярко бьет оранжевый лазерный луч. Далекийгоризонт в красных искрах, небо залило багровым. Широкая красная полосавсползла по стене наверх, там ее размазало, истончило. В зале ненадолгопотемнело, но вспыхнула люстра, сразу отделив наш мир уютного пивного бара отнеустроенного мира улицы.

Здесь светло и чисто, оранжевые искорки прыгают по стеклукружек, по выпуклостям вилок, ножей. За окнами, напротив, быстро сгущаетсятьма. Там, как в лесу, едва слышен шорох – не то волчьих лап, не то шуршаниедиких машин, а здесь еще очнулась и выползла из норки музыка – с нею наш миротгородился, обособился от чужой вселенной.

Я откинулся от стола, передо мной тарелка с горкойразделанных креветок. Пустые кружки со звоном сдвигаем на край стола всенебрежнее и небрежнее, движения теряют четкость, а разговор – связность…

– Вы ребята крепкие, – сказал Вяч, он бережноопустил четыре полные кружки на стол, – вы это выдержите!

– Хорошего пива должно быть много, – поддержалИскун.

Я покосился на янтарное чудо с неудовольствием. Не дай себезасохнуть, твердят на каждом шагу, но сегодня с утра был дождик, воздухвлажный, земля сырая, а солнца нет. Я не особый пивун, или пивец, как там правильнодля питухов пива, – в жару потребляю с охотой, а сейчас больше порефлексу.

– Отлучусь на минутку, – сказал я.

Поднимаясь, ощутил, что давно пора. Мочевой пузырь раздуттак, что едва не брызнуло. Туалет на той стороне зала, расположен удобно, от каждогостолика его видно, так что очередь перед дверью не возникает. Лавируя междувеселыми компаниями и одинокими парочками, я добрался до обетованного места,ввалился, еще в комнате для мытья рук начал на ходу расстегивать «молнию».

В большом окафеленном помещении три унитаза под стеной, потри писсуара на соседних стенах. На среднем унитазе раскорячилась хорошенькаямолодая женщина с коротенькой стрижкой. Она сидела, пригорюнившись, подперевкулачком подбородок, отчего милая мордашка перекосилась, приняла совсем ужкомичное выражение. Услышав мои торопливые шаги, подняла голову. Я увиделбольшие карие глаза, теплые и добрые, чистое личико, хорошей формы крупныегубы.

– Привет, – сказал я и повернулся к ближайшемуписсуару.

– Привет, – ответила она нейтрально. Предупредила:– Только не болтай своей ерундой, хорошо? Я не люблю брызги… после пива.

– А если после коньяка? – спросил я.

– Не бреши, – уличила она. – После коньяказапах другой.

– Сдаюсь, – ответил я. – Что делать, пивонельзя купить, его можно только взять в аренду.

Неимоверное облегчение наступало быстро, а когда освободилполовину мочевого пузыря, едва не запел арию Калиюги или Фигаро. Во всем теленеобыкновенная легкость, жизнь хороша, и черт с ней, дождливой погодой, здесьсредиземноморское солнце, поют и порхают райские птицы.

Девушка хотела что-то сказать, явно ехидное, но лицо еепокраснело, напряглось, через мгновение под нею булькнула вода.

– С облегчением, – поздравил я. – Глазки нелопнули?

– Иди-иди, – сказала она недовольно. – Немешай человеку трудиться.

– Труд из обезьяны сделал женщину, – сообщиля. – Вдруг из тебя тоже…

Она не ответила, надулась, напряглась, как штангист притолчке рекордного веса, но звука плеснувшей воды я не услышал.

– Свинья, – сказала она.

– Извини, – сказал я виновато. – Большеотвлекать не буду.

Мой мочевой пузырь пел, внутри меня все плясало и просилосьвскочить на коня и врубить газ или хотя бы гордо выпятить грудь. Я снова ощутилсебя готовым на все сто геракловых подвигов, тысячу зениных и уйму конины. Когдая иссяк до капли, пальцы бодро дернули «молнию», я поправил пояс, все хорошо,но теперь, когда мочевой пузырь не кричит криком, стала заметна тяжесть вкишечнике. Конечно, можно отложить это мероприятие и до возвращения домой, нона кой фиг, когда рядом два свободных унитаза?

Я расстегнул брюки, сел рядом с девушкой. Было бы унитазовчетыре, сел бы через один, комильфо, при подходе к писсуару тоже никто невстанет рядом, если есть хотя бы два свободных в одну сторону. Одни правилаостались с пещерных времен, как то: пожимание ладони; другие возникаютежечасно, как вот эти, когда кампания против дискриминации привела куничтожению перегородок между мужскими и женскими туалетами. Большесопротивлялись государственные учреждения, а мелкие частные кафешки сразуприняли этот закон: это ж пара добавочных писсуаров на освободившихся площадях!

У меня кишечник в порядке, девушка с завистьюприслушивалась, я подмигнул ей, мы почти касаемся локтями, она пожаловалась:

– У меня анус ровный и бархатный, но где-то глубоколибо шишки, либо каверны!.. А слабительным не пользуюсь.

– Почему?

– Говорят, вредно.

– Да плюнь, – сказал я, – раз живем. Менязовут Бравлин.

Она переспросила:

– Это имя или фамилия?

– Имя, – пояснил я с неохотой. – Дед настоял,в честь какого-то древнего…

– Ничего, – утешила она. – Сейчас уже принятзакон, что имя человек может менять сам. Чтоб не зависеть от произволародителей. Как ники.

– Ники я меняю каждый день, – возразил я. – Аимена можно только вместе с обменом паспорта. Раз в пять лет! Когда новую фоткувклеивают.

Она замолчала, тужилась, щечки порозовели. Наконец внизубулькнула вода, послышался вздох облегчения.

– Меня зовут Таня. Здесь стояли перегородки, да?

– Еще какие, – сказал я. – Даже мужчиныпрятались друг от друга.

– Дикари!

– Наверное, еще и кусались.

Некоторое время мы сидели молча, тужились. Я выжимал из себяостатки, она добросовестно трудилась над основной массой. Вошли двое парней,пописали, переговариваясь, на нас не обратили внимания, как и мы на них, потомзашла женщина, присела ненадолго на третий унитаз, пожурчала, пожаловалась намна отсутствие биде, использовала раковину с той же целью, высоко задирая ногу,я мог оценить умелую и дорогую интим-прическу, а в соседней комнате долго итщательно мыла руки, прихорашивалась перед зеркалом, красила губы и ноздри.

Мы с Таней закончили свой приятный труд одновременно. Яоторвал полосу туалетной бумаги, в последний момент сообразил, что и Таняперешла в завершающую фазу своего труда, галантно подал бумагу ей. Онамилостиво кивнула, ее длинные пушистые ресницы благосклонно опустились,принимая дар.