Тот подмигнул:

— Может быть, теперь мы будем видеть тебя в церкви почаще.

Это была шпилька в адрес его мамы, но Льюис ничего не сказал. Джилберт громко засмеялся.

— Я вернулся, и теперь в моем доме будет полный порядок.

Льюис взглянул на маму: на ее лице появилась светская улыбка.

— Что, черной мессы[2]больше не будет? — сказала она. — Чем же я займусь?

Дики со своей женой Клэр прошли в церковь в сопровождении двух дочерей, одной взрослой и одной маленькой, которые были одеты в двубортные пальто, шляпы и лакированные туфли.

— Что, обязательно было отпускать такие безвкусные шуточки? — спросил Джилберт.

— Конечно обязательно, дорогой. — Элизабет поцеловала его в щеку, и они вошли внутрь.

В церкви было настолько плохо, насколько это вообще возможно. Единственное, что помогало вынести всю эту обстановку — так это то, что они с мамой постоянно обменивались понимающими взглядами. Казалось, конца этому не будет. Льюис думал, что он умрет у этой высящейся впереди кафедры, и тело его сгниет прямо там. Он старался не ерзать на скамье и пытался считать стропила, а также пробовал читать свой сборник церковных гимнов. Потом он думал про обед. Затем — про уши викария. Он уставился в затылки девочек Кармайкл, пытаясь заставить их обернуться, но Тамсин было девять, и она не обращала на такие вещи внимания, а с Кит это вообще было бессмысленно: в свои четыре года она была слишком мала для чего-либо подобного. Еще он думал о том, что крикета не будет до самого лета.

И без того низкие тучи опустились над церковью еще ниже, поднялся холодный ветер, к которому добавился мелкий моросящий дождь, и вскоре крыши домов уже блестели из-за стекавших по ним струй. Под этими крышами готовился воскресный обед, разгорался огонь в очагах, чтобы встретить хозяев после церкви. Дорога в деревню была извилистой, а отходившие от нее подъездные дорожки к домам были обсажены рододендронами и кустами лавра, так что сами дома прятались друг от друга. Большой дом Кармайклов в стиле поздней английской готики своей задней частью буквально упирался в довольно густой лес, и при желании оттуда можно было пройти к дому Олдриджей напрямую, не выходя на дорогу. Элизабет частенько проделывала это, когда Льюис был поменьше, а Клэр Кармайкл была беременна младшей из девочек, Кит. На главной улице располагались почта и магазин, рядом с ними находилась церковь. По мере удаления от центра деревни дома рассыпались, отстояли все дальше и все больше отличались один от другого. Некоторые из них были построены в двадцатые годы, как и дом Олдриджей, другие — еще позже, третьи представляли собой коттеджи, которые впоследствии были присоединены к дому Кармайклов.

Железнодорожная станция, напоминавшая вокзал игрушечной железной дороги, находилась в миле от деревни, и к ней вела дорога, над которой с обеих сторон нависали деревья; в Лондоне работало так много людей, что дорогу на станцию местами пришлось расширять, чтобы могли разъезжаться встречные машины. Во время войны станция приобрела новое, очень важное значение. Там происходили многочисленные расставания и встречи, вызывавшие сильные эмоции, а доносившийся в дома шум поездов уже не воспринимался как привычные для всех повседневные звуки. Хотя домой вернулось уже много людей, казалось, не наступит такой момент, когда можно будет сказать, что все закончилось. Было много разговоров о восстановлении разрушенного, о необходимости все начинать с нуля, но на самом деле после первых восторгов победа стала казаться какой-то странной, потому что множество людей все еще не вернулось, а приходившие каждый день новости были далеко не мирными — они были полны смертей и нарастающего ужаса.

Дождь уже закончился, когда все вышли из церкви и отправились к своим машинам или пошли домой пешком. Элизабет тащила Джилберта к машине все быстрее и быстрее, словно убегая от кого-то, и это смешило его. Дома за обедом они мало разговаривали и почти не различали вкуса пищи, а вторая половина дня — для Льюиса, по крайней мере, — оказалась пустой и какой-то тяжелой. Он почему-то не мог заниматься обычными вещами, а отец по-прежнему казался ему незнакомым и встревоженным. Он уже привык к тому, что в доме постоянно присутствует женщина, и ощущение мужского начала после появления отца было странным и даже угрожающим. Образ отца волновал его и вызывал восхищение, но отец оставался для него чужим, и его появление нарушило равновесие в их доме. Военную форму Джилберта так и не сожгли: она висела в шкафу в пустой комнате, где тот переодевался, и Льюис предпочел бы, чтобы отец продолжал носить ее и оставался далеким и героическим, вместо того чтобы стать реальным человеком, влияющим на повседневную жизнь Льюиса, как это и происходило теперь. В своих костюмах и твидовых пиджаках он был похож на прежнего отца, казался более доступным, но это впечатление было обманчивым, потому что он оставался чужаком. Лучше бы он не был похож на очень близкого Льюису человека, но при этом все же был им.

В первую ночь после возвращения Джилберта все происходило так, будто они с Элизабет никогда раньше не занимались любовью; но потом, внезапно, все опять стало знакомым, таким же, как раньше. От благодарности она расплакалась, а он обнял ее и спросил:

— Что же это происходит? — как будто не знал этого сам.

— Непривычно быть дома?

— Конечно непривычно. А что бы ты хотела услышать от меня по этому поводу?

— Сама не знаю. Думаю, мне бы хотелось знать все, о чем ты думаешь. Я бы хотела знать, каким все это выглядит для тебя. Я хочу знать, о чем ты думаешь в это самое мгновение, и счастлив ли ты. Ты ведь никогда ничего не говоришь.

— Ну хорошо. Я думал, как замечательно лежать на настоящих простынях.

— Нет, ты не об этом думал!

— Об этом.

— А еще о чем?

— О, а еще о том, какой великолепный был обед.

— Прекрати!

— Но это чистая правда. Каким бы поверхностным ты меня при этом не считала.

Элизабет хихикнула.

— Выходит, там, в Северной Африке, желе вам не давали?

— На самом деле было разок. На Рождество.

— Так что же ты не рассказал ему об этом? Он был бы в восторге от таких подробностей.

— Ладно, а что ты? Какой война была для тебя, дорогая?

— Ха-ха.

— Ха-ха.

— Я знаю, что пишу ужасные письма, но в них все было.

— Про Льюиса?

— И про Льюиса, и про то, как я жила здесь, редко выезжая в город.

— Не слишком ли тебе было одиноко?

— Конечно одиноко. Но пару раз в день ко мне заглядывала Кейт, когда ей удавалось оторваться от своих мальчишек. Да и с Льюисом мы просто замечательная компания.

— Ты его портила.