Высокий, необычайно худой человек поднимался по Иорданскойлестнице Эрмитажа. Он не обращал внимания на блистающую позолотой лепнину стен,на белизну мраморных скульптур, на величественные гранитные колонны и стройныепилястры, на парящие высоко над головой, среди пышных облаков живописногоплафона, фигуры античных богов.

Его не трогала и не волновала вся эта бьющая в глазароскошь. На лице его читалась одна страсть, одна мысль, одно непреодолимоеволнение. Глаза этого человека скользили по окружающим его людям, не замечаяих, и только когда ему случалось столкнуться с кем-то, нечаянно дотронуться докого-то рукой или плечом, в этих глазах пробегало мимолетное отвращение. Надосказать, что глаза этого человека были разного цвета — один карий, точнеегустого и глубокого янтарного оттенка, другой зеленый, как морская вода вполдень. Впрочем, лицо его было скорее некрасивым, даже неприятным. Слишкомузкое и худое, оно напоминало профиль на стертой от времени старинной монете.

Поднявшись стремительными, нетерпеливыми шагами по боковыммаршам лестницы, мужчина свернул налево и через просторный Фельдмаршальский залсвернул в полутемный коридор, украшенный ткаными коврами-шпалерами. В несколькоогромных шагов преодолев этот коридор и снова свернув налево, высокий мужчинаоказался в Павильонном зале.

Миновав стройные ряды белых мраморных колонн, поддерживающихлегкую галерею, не взглянув на «фонтаны слез» и пестрые мозаики пола, онпересек площадку Советской лестницы и вошел в здание Старого Эрмитажа.

Не отвлекаясь на висящие по стенам картины, он переходил изкомнаты в комнату, пока не оказался в завершающем анфиладу высоком и просторномзале. Лицо посетителя переменилось. Словно короткая судорога прошла по нему.Казалось, он увидел что-то страшное, что-то ненавистное, что-то необычайное.Раздвинув толпящихся людей, он приблизился к щиту, на котором была укрепленаединственная интересовавшая его картина. Сухощавый англичанин, которогостранный посетитель задел плечом, пробормотал что-то недовольное, но тот и неподумал извиниться. Оператор с телевизионной камерой, сосредоточенно снимавшийпосетителей зала, навел объектив на незнакомца. Он же своими разными глазамивпился в картину, как будто хотел сжечь ее своим взором или сам намеревалсявойти в нее, стать ее частью, сделаться крошечной деталью фона, легкимоблачком, проплывающим в синем проеме одного из полукруглых окон. Англичаниннедоуменно пожал плечами и отошел.

Высокий худой мужчина с разными глазами застыл, как будтоврос в паркетный пол зала. Посетители музея подходили и отходили, смотрели накартину, обменивались впечатлениями. Только он молчал и не шевелился. Когдапрозвенел звонок, предупреждающий о скором закрытии музея, он даже нешелохнулся.

Зал постепенно пустел.

Служительница взглянула на часы и поднялась со своего стула.

Она подошла к застывшей напротив картины неподвижной фигуре,негромко кашлянула и проговорила:

— Музей закрывается.

Странный человек как будто проснулся от глубокого,нездорового сна. Он повернулся к служительнице и уставился на нее своимиразными глазами. И глаза эти неожиданно и удивительно изменились, сталипрозрачными и бесцветными, как талая вода. И такими же холодными.

Служительница, столкнувшись с этим прозрачным ледянымвзглядом, побледнела и попятилась. Ей показалось, что ее сердце сковалоянварским холодом. Одними губами, не сводя глаз со странного посетителя, онапроговорила:

— Музей закрывается.

Ничего не ответив, странный посетитель развернулся ибыстрыми шагами покинул зал.

— А ты чего ждешь, Михаил? — взяв себя в руки,служительница обратилась к оператору, Музей закрывается, все разошлись.

— Сейчас-сейчас. — Полный молодой человекпоследний раз навел объектив на картину и зачехлил камеру. — Все равноосвещение уже не то, пора закругляться, — с этими словами он, неуклюжепереваливаясь, поспешил к выходу.

— Михаил, ты не забыл, что завтра у тебя занят весьдень? — Маша говорила, прижимая мобильник подбородком, в то же времяпытаясь объехать еле ползущий впереди «Фольксваген». — Ты обещал посниматьНовую Голландию для моей передачи…

— Да-да, — отозвался приятель таким тоном, какбудто его мысли были заняты чем-то совсем другим.

— Эй! — окликнула его Маша, — Ливанский, тыздесь? Я тебе что, не вовремя звоню? У тебя там что — дама сердца?

— Единственная моя дама сердца — это ты!

Просто, Машка, я тут такое снял…

— Какое — такое? Высадку инопланетян?

— Я тебе покажу.., то есть снимал-то я обычныйматериал, но сейчас стал его просматривать и нашел…

Машу подрезал какой-то наглый «Опель», она выругалась,вывернула руль и сквозь зубы проговорила:

— Ливанский, я тебе позже перезвоню!

Александр Николаевич Лютостанский больше тридцати летработал в Эрмитаже, и уже пятнадцать лет он был главным хранителем отделаитальянского искусства. И за все эти пятнадцать лет ни разу он не нарушилсобственного неписаного правила. Каждое утро он приходил за полчаса до открытияи обходил свои сокровища. Прежде чем буйные толпы туристов заполнят эти залы,прежде чем в них зазвучат голоса на двунадесяти языках, он хотел один на одинвстретиться с каждой картиной, поздороваться с ней, как с близким человеком.

Александр Николаевич с достоинством поклонился невозмутимоймадонне Симоне Мартини, улыбнулся, как добрым старым знакомым, святым на двухмаленьких нарядных картинах Бартолемео Капорали, дружески кивнул святомуДоминику работы Боттичелли. Но самая главная встреча ждала его впереди. Хотя онвидел эту картину каждый день, но до сих пор волновался перед встречей с ней,как юноша перед первым свиданием.

Толкнув высокие двери с бронзовым орнаментом, АлександрНиколаевич пересек просторный светлый зал.., и замер, как громом пораженный.

Ничего более чудовищного он не мог себе представить. Такоене могло привидеться почтенному хранителю даже в ночном кошмаре.

Картина была на своем месте. По-прежнему голубело заполукруглыми окнами полуденное итальянское небо, по-прежнему пробегали по немуневесомые облака и темнели вершины невысоких холмов. Нежное лицо мадонны,озаренное мягким, глубоким светом, как всегда, было любовно склонено кмладенцу.

К младенцу?

То, что было на руках Мадонны, не поддавалось описанию. Этобыло слишком страшно, чтобы быть правдой. Слишком страшно, чтобы этому нашлосьместо в нашем мире. Александр Николаевич словно заглянул в ад.