Николай Мхов

Лесные тайны

Повесть и рассказы

Лесные тайны

Повесть

1

В первые годы революции на крутом берегу Яны поселился одинокий, угрюмый человек — Василий Кириллович Борунов. Был он кряжист, силен, молчалив, «Лешим» называли его лесорубы. Однако люди постарше, знавшие жизнь Борунова, говорили о нем иначе.

Не повезло Борунову. И двух лет не порадовался с молодой женой, как пришел вызов из волости и забрили его на войну с германцами.

После ранения вместо фронта пробрался Василий в родную, милую сердцу деревню. Да, видать, не в добрый час вернулся домой. Страшная весть обрушилась на него: погиб трехлетний сынишка. Алешка, о котором так сладостно мечталось в окопах, разбился насмерть.

Был храмовой праздник. По улице шатались ребята, горланили похабные частушки. Пьяные мужики хвастались друг перед другом небывальщиной. Отец Василия поймал за холку стригуна, посадил на него застывшего от испуга внучонка, хмельно закуражился:

— Орел! Весь в деда!..

Хлопнул ладонью по крупу. Жеребенок взвился, прыгнул, Алеша свалился и прямо об угол церковной каменной ограды головой.

Обезумевшую от горя молодуху вынули из петли, едва отходили. От нестерпимой, жгучей боли запила она бесстыдно, вмертвую, чтобы только не приходить в сознание, не думать трезво о горе, не видать перед собой слипшиеся в крови белокурые шелковистые волосенки.

Однажды какой-то проезжий молодец трое суток куролесил по селу, перепоил всех баб и мужиков, а на четвертый сгинул с пьяной, неутешной солдаткой. С тех пор как в воду канула — ни слуху ни духу о ней.

Дед, отец Василия, не перенес одиночества и страха встречи с сыном и, кто говорил — от отравы, кто — от муки, умер незадолго до возвращения Василия.

Осиротевший дом дышал затхлостью запустения. Сумерками в темных углах мерещились дорогие, навсегда ушедшие тени, к горлу подступали рыдания, хотелось кричать, биться о стену головой. Рвал Василий нечесаные, кудлатые волосы и выл смертным звериным воем. Неприкаянный шатался от избы к избе, пропивал с оставшимися в живых жалостливыми мужиками последние припасенные деньжата и, страдальчески тиская костистые пальцы в тяжелые кулаки, выпытывал у всех:

— Как же это, братцы, а?.. Как же теперь?

Но исцеляющего ответа не находил. Пьяные, воспаленные глаза его набухали злобой и непреодолимым страданием.

А когда с фронта валом повалили дезертиры и воинская уездная власть с казаками и стражниками стала устраивать облавы по деревням и пойманных силой возвращать на фронт для войны «до победного конца».

Борунов с сельчанами ушел в лес, где и скрывался до самой революции.

После гражданской войны, когда изголодавшийся по привычному труду народ вернулся к заводам, фабрикам, к родной земле, Василий явился в лесничество с просьбой принять его лесником.

— Мне бы куда поглуше. Привычно одному, — густым голосом угрюмо пробасил он.

Лесничий внимательно посмотрел в его спокойные, тяжелые глаза, окинул взглядом широкие плечи, суровую морщину над переносицей, дремучую бороду с утонувшими в ней усами и серьезно спросил:

— На медведя с рогатиной ходишь?

— Я-то? — удивился Василий и улыбнулся. Улыбка чудесно преобразила лицо: широкое, густо заросшее, оно мгновенно, вдруг озарилось таким простодушием, что лесничий, не задавая больше ни одного вопроса, тут же приказал оформить товарища Борунова лесным сторожем Яновского участка.

— С такой лапищей можно и без рогатины на медведя ходить, — добро рассмеялся он, протягивая на прощанье руку.

Так появился в долго пустовавшем лесном кордоне у бурной весной и неприметной летом, торфянисто темной реки Яны новый лесник — Василий Кириллович Борунов.

Зимой вдоль берегов недалеко от кордона накатывали невысокими штабелями бревна, а весной сплавляли их молем к устью Яны, где связывали в длинные, тяжелые плоты.

В то время, когда с треском лопался лед и мутная, злая вода, заливая низины, подбиралась к сложенным бревнам, берега заполнялись народом. Приходили ловкие, сильные сплотчики, умеющие, стоя на бревне, с длинным шестом в руках перебираться по бурливой реке. Появлялись звонкоголосые, в цветастых косынках, молодицы. До петухов над ширью разлива плыли в весенней тьме кудрявые переборы ливенки, лихие и задушевные старинные песни, наполняя ночь удалью и песенной тоской. До зари полыхали трескучие костры, а под вековыми соснами слышались жаркие шепоты.

Как-то по весне к Василию Кирилловичу попросились на постой три девахи. Озорные хохотушки звонкими голосами вспугнули скитническую тишину избы, прогнали из нее нелюдимую хмурь.

Василий стоял, упираясь плечом в косяк двери, угрюмо смотрел на круглые, налитые, белозубые лица девушек и тяжело молчал.

— Посторонись, пень! — игриво двинула его локтем первая, переступая порог сторожки.

— Да ты что, ай без хозяйки домовничаешь? — вскинулась она на Василия, садясь на широкую, почернелую от времени скамью.

— Один! Устраивайтесь, — сурово пробурчал он и, не оглядываясь, грузно ступая, сошел на землю.

— Ну, девоньки, медведь! Как есть медведь в берлоге!

— Не бойсь, не задерет! — озорно откликнулась другая, и девушки звонко расхохотались.

Через час изба преобразилась. Годами не мытые окна заиграли солнечным светом; всё деревянное — стол, пол, скамья, табуреты, — выскобленное ножом, свежо забелело чистым деревом. До медного жара оттерли самовар, убрали посудную полку бумажными кружевами; выставили никогда не выставлявшуюся зимнюю раму, распахнули окно, и прокоптелая затхлость уступила место вольному лесному духу.

С деревянной самодельной кровати стащили всю рухлядь. Слазали на сушило, набили длинный мешок пахучим сеном, устлали белой простыней, прикрыли лоскутным одеялом, на подушку натянули розовую свежую наволочку, а над кроватью растянули по стене дорожкой широкий, домотканый рушник с оранжевыми петухами.

Вечером вернувшийся из леса Василий застал постояльцев за самоваром.

— А мы, тебя не дождавшись, чаевничать решили, — словно оправдываясь, проговорила сидевшая за самоваром.

— Да ты што уставился? Иди помойся, да за стол, — сверкнув зубами, прикрикнула она на лесника.

— Нас трое, а он один — испужался, — засмеялась другая.

— Озорные вы, — махнул рукой Василий и шагнул на крыльцо к рукомойнику.

Разливавшая чай подвинула ему табуретку и спросила так просто-домовито, будто всегда вот так-то и сидела здесь за самоваром и управляла чаепитием:

— Тебе пожиже ай как?

— Наливай, — пробурчал он, не поднимая головы, и потянул руку за баранкой. Попробовал было откусить, не осилил, ухмыльнулся — топором бы ее.

— А ты помакай — обмякнет.

— Ничего, управимся. — Положил на ладонь, нажал, баранка хрупнула и рассыпалась.

— Эк тебя господь силенкой наградил, сердешный! — повернулась к нему девушка за самоваром.

— Как тебя