— Готовь, мать, ужинать!

Свое обещание Сергей никогда не нарушал.

В лесу Василий вдвоем с Сергеем зафлаживал волчьи выводки и с помощью Аркадия Георгиевича уничтожил их не один десяток.

Осенями, в сумерки, Василий приходил сюда вабить, подсчитывая по ответным голосам выводок, определяя возраст, лазы, ходы.

Здесь же случалось ему с Бушуем поднимать из берлоги на задние лапы бурого и точно всаживать в ухо или в сердце самокатную свинцовую пулю.

А веснами здесь, у кромки болота, кругом стоном стонало от страстных бормотаний и чуфыканий косачей. На нижних суках сосенок любили токовать глухари. А вечерами от сумерек дотемна над болотистым мелколесьем низко тянули вальдшнепы и, взвиваясь, падая, блеяли бекасы.

Василий Кириллович, верный своему правилу — набивать только необходимую для еды дичь, обычно стрелял три-четыре раза, подбирал упавшую птицу, разряжал ружье и садился на широкий, давно облюбованный им пень от столетней ели.

Слушал он внимательно, долго, зорко озирался, не пропуская ни одного пролета птицы, ни одного звука. И чем больше он сживался с природой, тем больше проникался сознанием необходимости оберегать эту чудесную жизнь.

Однажды он несказанно был обрадован, увидев, как Сергей отогревает своим дыханием мокрого, застывшего тетеревенка. Лиса ли разогнала выводок, старка ли, вспугнутая кем-то, увела цыплят в травяную гущу, но один маленький, пушистенький тетеревеночек с голыми, культяпыми крылышками, жалобно, беспомощно попискивая, весь мокрый, обессиленный, застывший в холодной росе раннего утра, остался один. Сергей, привлеченный писком тетеревенка, осторожно подкрался к нему, и тот, даже не попытавшись удрать, очутился у него в ладони.

Не видя отца, Сергей дышал на цыпленка и, совсем как Фрося, мягко ему выговаривал:

— Ах ты, непутевый. Ах ты, несмышленыш. Как же ты отстал от матери? Ведь погибнешь, комаренок ты писклявый.

Пригретый тетеревенок умолк, а Сергей все дышал на него. В его лице было столько сердечного участия, что Василий не заметил, как губы его раздвинулись в улыбку.

— Это от тебя, Фрося. От твоего материнского сердца, — прошептал он и позвал Сергея.

Сергей вздрогнул от неожиданности, резко выпрямился и, поняв, что отец давно наблюдал за ним, густо покраснел.

Василий Кириллович подошел к сыну и, будто не замечая его смущения, сказал серьезно, назидательно:

— Правильно сделал, что отогрел. Вот кабы так каждую пичугу беречь — сколько бы жизни сохранилось. Хорошо, Серёня, от души говорю — хорошо, сынок!

Сергей любил отца, понимал, как старик привязан к лесу и какой он, несмотря на кажущуюся нелюдимую суровость, добрый человек.

От лесничества до района было двадцать пять километров, а до областного города, где учился Сергей, поездом двенадцать часов езды.

— За сутки доберется, — решил Василий Кириллович и наказал Аркадию Георгиевичу составить так телеграмму, чтобы Сергей непременно приехал. — Потеряет дней пять, зато мать порадует и брата повидает, — объяснил Василий Кириллович.

Послушав, как телефонистка передавала в город его телеграмму, довольный, он вернулся к Аркадию Георгиевичу и, заглядывая в его веселые глаза, упрашивал:

— Приходи с Сергеем к нам беспременно! Во как будем рады тебе! Да и Клавдию Петровну свою прихвати. Ребята у нас ноне гости редкие — для нас их приезд большой праздник! Фрося наказывала без твоего и Клавдии Петровны согласия не возвращаться!

Аркадий Георгиевич любил густой, низкий голос Василия Кирилловича. В искренности старого лесника он не сомневался и, не скрывая, благоволил к этому нелюдимому человеку.

— Ну, коли Ефросинья Дмитриевна наказывала, — весело ответил инженер, — деваться некуда, придется ехать! На вабу ходил? — заговорщицки подмигнул он.

— Намедни пробовал, отзываются.

— Тогда ружьецо прихвачу.

— Попытаемся, сегодня с Петром проверим. Выводок, надо быть, нетронутый.

Страстный волчатник, Аркадий Георгиевич особенно любил трудную осеннюю охоту на волков.

Василий Кириллович, нагруженный покупками, неторопливо возвращался знакомой тропкой через болото.

Нежаркое солнце ослепительно пронизывало золотым сиянием осиротевший, поредевший лес. Именно в эту пору хорошо высматривать свистнувшего рябчика и легко отличить его от потемневшей, оголенной ветки. Стоило Василию поманить тонким, длинным посвистом, как с разных сторон отозвались нетерпеливые, звонкие голоса самцов. Вскинув ружье, он стал зорко оглядывать верхушки берез.

Застрелив несколько рябчиков, Василий плотно затянул шнурок мешка, приладил поудобнее лямки к плечам и перезарядил правый ствол на случай встречи с рысью картечью, а левый для медведя — пулей. И, держа привычно ружье на согнутой руке, чтобы мгновенно вскинуть его к плечу, Василий Кириллович, зорко оглядываясь по сторонам, направился к дому.

3

Где тропа вливалась в наезженную дорогу, поджидали его Петр с Бушуем. Огромная, мохнатая степная овчарка со сверкающими полированными бусинками глаз в кудрявой заросли морды с визгом бросилась передними лапами на грудь, норовя лизнуть в бороду. Василий потрепал кудлатую башку и ласково пробубнил:

— Соскучился, разбойник? Ну, здравствуй, здравствуй, мошенник!

Пес успокоился и деловито, с сознанием выполненного долга затрусил к кордону, откуда разливисто разносился голос Фроси:

— Белянк, Белянк, Белянка-а-а!

— Не надо было из загона выпускать, — заметил Василий, прислушиваясь к зову жены. — Волки в урочище залегли.

Петр взял у отца увесистый рюкзак, легко вскинул его за одну лямку на плечо и, кивая в сторону голоса матери, ответил:

— Она говорит, что корова, где бы ни была, опрометью бежит на ее голос.

Словно подтверждая правильность этих слов, ломая кусты, с треском вылезла из зарослей комолая, гладкая коровка с бряцающим колокольцем на шее. Уставилась агатовыми глазами на Петра, вскинула голову, взревела и понеслась на знакомый зов.

Шли молча. Петр, как и отец, не отличался многословием. Радуясь всему: солнцу, прохладе вечера, прозрачной голубизне неба, звонкому шороху поблекших листьев, доброму бреху Бушуя, родному крову — всему, с детства любимому, он шагал в ногу с отцом в самом счастливом, бездумном настроении. Его крупное, загорелое русское лицо сияло неомраченно-детской чистотой.

Василий искоса поглядывал на сына проницательным, изучающим взглядом и видел то, чего не замечал раньше. Петр — и не Петр. Все будто прежнее: простота, искренность, прямодушие, улыбка, манера смеяться, откидывая назад голову, а при серьезном разговоре сурово сдвигать брови, все та же преданная любовь к матери, к нему, дому, но появилось что-то новое, незнакомое.

И вдруг с такой яркостью представились обезумевшие в ужасе глаза Фроси и вскидывающийся зад испугавшегося медведя, что Василий остановился и, будто вытирая пот, провел ладонью по лбу и глазам.

— Ты что, отец? — повернулся к нему Петр.

— Вспомнилось, как мать от медведя тебя спасла, — признался он. — Был ты младенец в пеленках грудной. Кабы тогда не мать, может, и на свете тебя бы не было.

— Мне мама