Еще только начало августа, но ночная прохлада уже намекала на подступавшую осень.

Игнат поежился — внутри стыло не от холода, а от нехороших предчувствий, перевел взгляд с окончательно потемневшего неба на мерцавшую над домом сетку защиты.

— Барин, — окликнули его, сбив с мысли о том, что от серьезного врага, если такового завел, мало что спасет.

— А по роже? — откликнулся он, даже не оглянувшись. Как ни скрывался, но Андрея Игнат ощутил, когда тот только вышел на крыльцо.

— Да не хотелось бы, — хмыкнул подошедший практически вплотную мужчина.

По возрасту почти ровесники. Но если Игнат иногда чувствовал себя стариком, то этот духом был молод.

Внешне Андрей не был крепок, но и в слабости не упрекнешь. Высок, худощав, но не худ. В одежде скромен, однако без «но» и здесь не обошлось. Все добротно и ухоженно.

Но это на первый взгляд. Второй, более внимательный, мог заметить особую легкую поступь, когда идешь, скорее зверьем, а не человеком. Да и держался так, что только дай повод, тут же бросится.

— Вот и мне не хотелось бы, — лишь теперь развернувшись, констатировал Игнат. — Время, Андрей. Пора. Можно было бы задержаться на день-два, но, чувствую, поджимает. Если не сами, так Александру в беду вовлечем.

— Согласен, барин, — без малейшего намека на ерничанье кивнул его собеседник. — Маетно. Еще не так, чтобы совсем ух, но мысль про заныкаться уже появляется.

Игнат и не хотел, но улыбнулся.

Андрей — бастард, воспитывался в доме отца. Род не из первой сотни, но и в захудалых не значился, так что образование непризнанный отпрыск получил хорошее. Все эти «барин», «заныкаться» были не по причине косности речи, а лишь из огромной тяги к лицедейству, которую не смогли выбить ни тяготы воинской службы, ни война, ни те приключения, в которые вольно или невольно, но втянул его Игнат.

— Ну, раз и тебе маетно… — уже без улыбки начал Игнат. — Свяжись с Ревазом, пусть к рассвету начинает. А сам…

— Да помню я, помню, — отмахнулся Андрей. Вот только взгляд, несмотря на легковесность слов, был острым, напряженным. — Барышню в машину и в поезд. Посадить, негласно проводить, проследить, как встретят.

— Это хорошо, что помнишь, — все-таки поморщился Игнат.

Хоть и десять раз все продумано, но за дочь он беспокоился. Не из-за того, что не справится — Александра росла весьма и весьма смышленой, а из-за случая, который как ни предугадывай, а все равно не предугадаешь.

Вездеход покинул усадьбу за два часа до рассвета.

Проводив машину взглядом до лесочка, Игнат вернулся к столу. Медленно выдохнул, «возвращая» себя после прощания с дочерью.

И ведь ни слова…

Произнеси она хоть одно обидное слово, было бы проще — имела право и им воспользовалась, но Александра молчала. Молчала и смотрела, выворачивая взглядом наизнанку.

Ни матери, ни бабушек с дедушками, лишь он да дядьки, оказавшиеся вместо нянек.

Знал бы, какую судьбу уготовил любимой и единственной дочери…

Если не кривить душой, то Игнат знал. И когда, вопреки воле родителей, назвал Анну невестой, и когда женой увез в гарнизон, не получив благословения и от ее отца с матерью.

Двое изгнанных, выброшенных из мира, к которому привыкли.

Одни против всех!

Мгновение слабости прошло быстро, словно и не бывало. Беспокоиться о прошлом без толку, только поедом себя съешь. А раз так…

Выдвинув ящик стола, Игнат вытащил разовый амулет, который, в отличие от телефона, не засечь. Сжал, словно пытался раздавить.

Растекшаяся перед ним дымка белесой была лишь пару ударов сердца. Потом она побледнела, стала прозрачной…

Несмотря на ночь, его собеседник с той стороны тоже не спал. И тоже сидел за столом, явно разбираясь с накопившимися делами.

— Когда?

Игнат усмехнулся. Трофим Иванович Трубецкой, глава рода Трубецких, один из тайных советников Тайной коллегии его императорского величества Владимира, человеком был немногословным.

Впрочем, в этом случае лишние слова и не требовались, достаточно самого факта использования амулета.

— Утром. Из Самары.

Трубецкой тяжело вздохнул — дорога от Пензы до Самары могла оказаться отнюдь не безопасной, качнул головой:

— Будь осторожен. За Сашу не беспокойся, я присмотрю.

— Если что…

— Нет! — резко, категорично перебил его Трубецкой. — Никаких «если что»… Ты — должен!

Он был прав — Игнат должен. Не для того он влез в эту историю, чтобы подохнуть. Только победить, и никак иначе.

* * *

Вагон мерно покачивался, убаюкивая. Но сон, несмотря на ночные сборы, не шел. Взгляд цеплялся за мелькавшее за окном, вычленяя то одиноко стоявшее дерево, то петлявшую дорогу, то деревушку, чьи дома были практически спрятаны за отяжелевшими ветвями яблонь да груш.

А вот мысли…

Мысленно я вновь и вновь возвращалась к отцу, смотрела в его глаза, слушала слова, понимая, что прошлое… то беззаботное прошлое, в котором меня все любили, ушло навсегда, оставив один на один с настоящим. Одиноким настоящим, которого совершенно не хотела.

Стук в дверь был аккуратным. Чтобы и привлечь внимание, но и не разбудить, если пассажир вдруг предпочел отдых иному времяпрепровождению.

— Войдите, — разрешила я, заставив себя избавиться от флера грусти.

Как-никак ехала в столицу, да еще и поступать в академию. Тут нужен задор и предвкушение, чтобы не выбиваться из созданного отцом образа.

— Барышня не желает чаю? — приоткрыв дверь, вежливо поинтересовался проводник. — До завтрака еще полтора часа.

— Да, благодарю, — ответила я, улыбнувшись. — И печенье, будьте добры.

— Все сделаю, барышня, — склонил голову проводник и прикрыл дверь.

Я, резко выдохнув, на мгновение закрыла глаза. В горле встал комок, захотелось плакать… Нет, даже не плакать — рыдать, позволяя слезам избавить от этой тяжести.

Одиночество я любила. Утомившись за день, закрывалась в комнате, устраивалась у окна летом или у камина зимой и замирала, наслаждаясь созерцательным ничегонеделанием.

Но это одиночество было другим. С впечатлением, что весь мир против меня одной.

И нет отца. Нет Андрея, с которым мы по вечерам вели философские беседы. Нет Реваза, учившего меня хорониться и искать захоронки. Нет дядьки Прохора, сызмальства бравшего меня с собой на охоту.