* * *

Улица Буковая по большей части была засажена кленами. Внешне она представляла собой двойной ряд домов в три-четыре этажа с наружными лестницами. Всего таких лестниц на ней было сто пятьдесят, а ступенек в них — тысяча четыреста девяносто пять. Билодо это хорошо знал, потому как сосчитал их уже не раз и не два, каждое утро топча башмаками. Тысяча четыреста девяносто пять ступенек в среднем по двадцать сантиметров каждая, всего двести девяносто девять метров. Если брать в высоту, то это в полтора раза выше, чем Плас-Виль-Мари[1]. По сути, он день ото дня, и в дождь, и в снег, взбирался на Эйфелеву башню, не говоря уже о том, что потом ему приходилось спускаться обратно. Такой марафон по вертикали Билодо отнюдь не считал подвигом. Для него он был чем-то сродни преодолению трудностей, без которых жизнь казалась бы слишком скучной. Считая себя в душе спортсменом, он питал чуть ли не родственные чувства к мастерам спортивной ходьбы, этим горделивым атлетам, преодолевающим огромные расстояния, и порой сожалел, что среди дисциплин, требующих выдержки и выносливости, нет восхождения по лестницам. В категории 1500 ступеней или, скажем, 250 метров вверх-вниз он показал бы весьма неплохие результаты. Если бы преодоление ступенек входило в программу Олимпийских игр, у него были бы все шансы не только в них участвовать, но и взойти на высшую ступень пьедестала почета.

Пока же он работал почтальоном.

Ему было двадцать семь лет.

* * *

Вот уже пятый год Билодо обслуживал один и тот же участок в спальном районе Сен-Жанвье-дез-Ам, куда и сам переехал, чтобы быть поближе к работе. Все эти годы он честно трудился и взял отгул только раз — когда хоронил родителей, погибших в результате аварии фуникулера в Квебеке. Его вполне можно было назвать прилежным сотрудником.

По утрам он сначала направлялся в почтовое отделение и разбирал дежурную корреспонденцию — раскладывал конверты и посылки в порядке следования домов на улицах и упаковывал в пакеты, чтобы коллега на грузовичке развез их по установленным по всему маршруту закрытым ящикам. Эту трудоемкую и нудную работу Билодо всегда делал с особым тщанием. Он разработал собственный метод сортировки, положив в его основу приемы, которыми пользовались крупье, раздавая в казино карты, и метатели ножей: конверты, будто посланные со смертоносной точностью клинки, срывались с его рук, летели в цель и ложились в нужные ячейки. Промахи случались редко. Необычная ловкость позволяла ему управляться раньше других, что было очень кстати, потому как позволяло побыстрее улизнуть. Покинуть душное помещение, выйти на простор, вдохнуть полной грудью, ощутить аромат нового дня и зашагать по утренним улицам, наслаждаясь свободой и радуясь, что больше никто не стоит над душой со своими ценными указаниями — ничего более волнующего в своей жизни Билодо не знал.

Конечно же порой ему приходилось несладко. Были ненавистные официальные уведомления, которые кому-то нужно было доставлять, боли в спине, растяжения связок, другие легкие травмы; летом донимал удушающий зной, осенью — дожди, будто пронизывающие насквозь, зимой — гололед, превращавший город в скользкий каток, и холод, порой такой же кусачий, как и собаки, которых молодой почтальон считал своими естественными врагами. Но моральное удовлетворение от осознания того, что ты нужен людям, с лихвой компенсировало все эти недостатки. У Билодо было чувство, что он принимает участие в жизни квартала и играет в ней роль пусть и незаметную, зато необходимую. Разносить почту для него было важной миссией, которую он добросовестно выполнял, со знанием дела внося посильный вклад в поддержание порядка во Вселенной. И не поменялся бы местом ни с одним человеком в мире. Разве что с другим почтальоном.

* * *

Как правило, Билодо обедал в «Маделино», ресторанчике, расположенном недалеко от почты, и после десерта всегда выкраивал минутку для каллиграфии — искусства красивого письма, которому он предавался как настоящий энтузиаст. Он вытаскивал тетрадь для упражнений и ручки, устраивался за стойкой и переписывал несколько строк из газеты или меню. Одержимый хореографическими выкрутасами кончика пера на бумаге, он вольтижировал пышными унциалами и старательно выводил готические символы, с удовольствием отождествляя себя со славными средневековыми писцами-монахами, которые жили только чернилами и холодной водой, портили зрение, отмораживали пальцы, но при этом согревали душу. Коллеги по работе Билодо совершенно не понимали. Они вваливались в «Маделино» шумной толпой, поднимали его каллиграфические усилия на смех и называли их каракулями. Билодо не обижался, ведь они были его друзьями, и если их и можно было в чем-то обвинить, то лишь в невежестве. Если ты не такой же ярый, просвещенный адепт, то разве тебе дано вкусить тонкую красоту штриха и хрупкое равновесие пропорций, определяющих изящно написанную строку? Единственным человеком, способным это оценить, была официантка Таня. Очаровательная и всегда приветливая, она, казалось, проявляла к его занятиям неподдельный интерес и обнаруживала в них красоту. Молодая женщина наверняка была впечатлительна, Билодо ее очень любил и оставлял щедрые чаевые. Будь он чуть повнимательнее, от него не ускользнуло бы, что она нередко бросала на него взгляды, стоя у кассы, а подавая десерт, ставила на стол самый лакомый кусок пирога. Но он ничего этого не видел. Или, может, не хотел видеть?

После того как в его жизни появилась Сеголен, Билодо больше не обращал на других женщин никакого внимания.

* * *

Билодо жил на десятом этаже башни в украшенной плакатами к кинофильмам двухкомнатной квартире, деля ее с золотой рыбкой по прозвищу Билл. По вечерам играл в «Хало 2» или в «Хранителя подземелья», потом что-нибудь готовил под звук работающего телевизора и ужинал. И никуда не ходил, разве что по пятницам, когда уж совсем не мог отвязаться от Робера. Робер работал вместе с ним, отвечал за выемку почты и был его лучшим другом. Почти каждый вечер он где-то тусовался, но Билодо соглашался пойти с ним редко, потому что не любил утопавшие в дыму ночные заведения, полуподпольные танцульки под оглушительную музыку в стиле «техно» в заброшенных ангарах и стрип-клубы, куда приятель вечно старался его затащить. Он предпочитал сидеть дома, вдали от суеты этого мира и женских седалищ, и уж тем более, когда в его жизнь вошла Сеголен.

* * *

Своими досугом он мог распорядиться куда лучше. Дома вечером у него было много занятий. Посмотрев телевизор и вымыв посуду, Билодо закрывал дверь и предавался своей тайной страсти.