Вокруг стали останавливаться машины. Вселенная будто застыла. Несколько мгновений слышались лишь рокот сбавляющих обороты двигателей и гул дождя, вгрызавшегося в асфальт и барабанившего по железным каркасам. Гранпре превратился в безжизненную массу, которую можно было бы принять за потерянный кем-то тюк белья, если бы не сотрясавшие его жуткие конвульсии. Робер отреагировал первым и бросился вперед. Вслед за ним побежал и Билодо. Они присели рядом с Гранпре, который лежал в неестественной позе с торчащими под нелепыми углами конечностями. По его спутанной бороде обильно струилась кровь, смыть которую был не в состоянии даже ливень. Бедолага был в сознании. Глазами, в которых плескался дождь, он с видом человека, все еще не верящего в случившееся, посмотрел сначала на Робера, потом на Билодо. Его ресницы трепетали как крылья бабочки. В руке он по-прежнему сжимал письмо, которое так хотел послать — письмо, адресованное Сеголен.

В ливневой канализации ревела вода. Гранпре угасал. Он отчаянно пытался сделать глоток воздуха, и Билодо даже показалось, что ему это удалось, что он задышал, но в этот момент умирающий как-то странно всхлипнул. К своему изумлению, Билодо понял, что он смеется. Да, это действительно был смех — бесцветный, призрачный, тленный. Билодо вздрогнул и осознал, что его окружают люди, других свидетелей этой сцены тоже обескуражило это зловещее фырканье, вырывавшееся из агонизирующей гортани. Гранпре еще немного посмеялся, будто над какой-то жуткой шуткой, затем закашлялся, разбрызгивая во все стороны кровавые брызги, подавился и затих. Потом каким-то чудом повернул голову, посмотрел на окровавленное письмо в своей руке, и его пальцы судорожно сжались на конверте. Гранпре закрыл глаза, сцепил зубы, сделал над собой неимоверное волевое усилие, из последних сил стараясь не выпустить письмо, и вдруг заговорил — произнес какое-то слово, но так тихо, что услышать его могли лишь склонившиеся над ним Робер и Билодо. Разобрать было очень трудно, но им показалось, он сказал «внису…». И вдруг умер. Его зрачки распахнулись и остекленели, глаза наполнились дождем, образовав два озерца. В ушах Билодо звучала его загадочная фраза. Что означало это «внису»? Может, «внизу»? Что этим хотел сказать покойный? Почтальону вдруг захотелось перевернуть его, чтобы посмотреть, нет ли чего под ним, но потом он усомнился, что понял все правильно: может, Гранпре через мучительные хрипы хотел сказать, что вот-вот вернется вниз, в землю, и превратится в тлен? Может, он намекал на «большой прыжок» в неизвестность, на погружение в мир теней, которое ему вот-вот предстояло совершить?

В этот момент Билодо заметил, что рука покойного больше не сжимает письмо. В минуту кончины силы его оставили, конверт выскользнул из пальцев и упал в ливневый сток. Его тут же подхватил неистовый поток. Почтальон увидел, как он поплыл вниз по течению у ног зевак, вырвался из их скорбного круга, влекомый бурлящей водой, и в мгновение ока оказался у забранного решеткой люка. Билодо возбужденно ринулся вперед, расталкивая свидетелей драмы и понимая, что должен любой ценой завладеть письмом. Он побежал, протянул руку, чтобы его перехватить, до боли в суставах напряг пальцы, чуть было не поймал, но… все же опоздал на какую-то долю секунды — письмо исчезло в ливневом стоке. Он по инерции пролетел вперед, споткнулся, не удержался на ногах и упал в холодную воду. В небе полоснула молния, и в этот самый момент до него дошло: после того как чрево земли поглотило письмо, оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с Сеголен.

На следующий день Билодо шел на работу в самом мрачном расположении духа. Ему казалось, что солнце, тоже облачившееся в траур, заливает окружающий мир холодным светом черно-белого фильма. Выйдя на Буковую улицу, он остановился в том самом месте, где упал Гранпре, и с удивлением обнаружил, что на месте драмы не осталось никаких следов, даже маленькой лужицы крови. Все смыл дождь. Билодо неотступно преследовала картина исчезающего в ливневом стоке конверта. Эх, если бы он только его схватил, если бы прочел и узнал, о чем Гранпре писал Сеголен. Отправил бы он его потом? Несомненно, хотя, может, и немного оттянул бы неизбежное. Но что толку теперь об этом думать? Сеголен не получит его письма, никогда на него не ответит, и Билодо больше не придется читать ее стихотворений. Смерть Гранпре знаменовала собой конец этой бесценной переписки, которая была самим смыслом его существования. Разве в этом мире есть что-нибудь страшнее беспомощности?

Чуть позже, уже обходя участок, он подошел к двери Гранпре и привычно опустил в щель несколько счетов и извещений, прекрасно зная, что это бесполезно — корреспонденция лишь будет накапливаться по ту сторону до тех пор, пока в почтовое отделение не поступит «Запрос о приостановке обслуживания». Погрузившись в задумчивость, Билодо устроил себе мысленную экскурсию по квартире покойного, где теперь царила тишина, где время остановилось, где от пребывания Гранпре в этом мире остались лишь мебель, личные вещи, одежда, неподвижно висевшая на плечиках, несколько фотографий и записи.

* * *

В квартале смерть Гранпре не вызвала бури эмоций — его почти не знали. Таня в «Маделино» поставила гвоздику на столик, за который он обычно садился, когда приходил выпить чашечку кофе. Вот и все. «Так вот человек и живет, — подумал Билодо, — зависит от случайностей, вечно суетится, носится, как ласточка в небе, и забывают его так же быстро, как белку, непреднамеренно раздавленную на дороге».

Да, так оно и есть.

* * *

Для него будто ничего не изменилось. Билодо вставал на рассвете, шел на работу, обедал в «Маделино» и возвращался домой. Его жизнь, казалось, невозмутимо шла своим чередом, но это была одна видимость, ведь под маслянистой поверхностью моря повседневной рутины почти незаметно для него зрели перемены. Сначала заявили о себе усталость и мрачное настроение, которое он объяснял сменой времен года, наступлением осени, все более короткими днями и все более длинными ночами, но потом проявились и более серьезные симптомы: как-то вечером, тайком разглядывая ранее перехваченные письма, Билодо вдруг обнаружил, что это занятие, раньше его так волновавшее, потеряло для него всякий интерес. Его любимый «роман по переписке» рухнул на глазах, и он больше не мог черпать силы в его хитросплетениях и интригах. Драмы других потеряли всю свою привлекательность. Явившись на следующий день на работу, он обнаружил, что не может с привычной ловкостью управляться с потоком корреспонденции, только через раз попадает в нужную ячейку, и воспользовался более традиционным методом сортировки. В обход участка он отправился на двадцать минут позже обычного, надеясь, что его освежит утренний воздух, но, прошагав каких-то три километра, вдруг почувствовал, что на него навалилась усталость. А когда добрался до Буковой улицы и стал мерить шагами ее лестницы, стало еще хуже: уже на двадцать четвертой он остановился, а на последнюю поднялся лишь ценой неимоверных усилий, и то после шести передышек. Что это с ним? Может, это грипп?

Перешагнув порог «Маделино», он обнаружил, что совсем не хочет есть, хотя обычно отличался завидным аппетитом, и заказал лишь овощной суп, да и тот не доел. Принадлежности для каллиграфии почтальон доставать тоже не стал — это дело больше не находило в душе никакого отклика — и продолжил обход, надеясь наверстать упущенное время. Он пребывал в состоянии какого-то умопомрачения, что бывало с ним редко. Витая мыслями непонятно где, он, по невнимательности, попытался перейти дорогу на красный свет и чуть не оказался под колесами автомобиля. Но, ускользнув от Харибды, вскоре оказался в объятиях Сциллы — когда он опускал в ящик очередное извещение, на него набросился посаженный на цепь пес. Одноглазый, да к тому же Полифем, судя по надписи на будке, он осатанело вцепился ему в лодыжку и разжал челюсти только после того, как хозяин, прибежав на крик, отогнал его лопатой. Вот что бывает, когда против человека ополчаются боги.