* * *

Билодо долго стоял под душем, смывая потные следы своего преступления, потом сел за стол, еще раз перечитал хайку Сеголен и с восторгом обнаружил, что эти короткие стихотворения вновь обрели в его глазах былую жизненную силу. Затем, при молчаливом пособничестве Билла, просмотрел остальные украденные бумаги, в первую очередь хайку Гранпре, и нашел подтверждение своим давним догадкам: они с Сеголен состояли — до последнего времени — в поэтической переписке. Однако хайку Гранпре, казалось, очень отличались от стихотворений молодой женщины, причем не столько по форме, сколько по духу:

По сравнению с поэзией Сеголен, его стихи казались более мрачными и трагичными, но тоже порождали в голове яркие образы: несмотря на окутывавший их плотный туман, хайку Гранпре позволяли видеть и чувствовать окружающий мир. Их было около сотни. Проблема заключалась в том, что как-то их пронумеровать никто не подумал. И не было никаких указаний на то, в каком порядке он их писал или отсылал Сеголен. Поэтому понять, какие строки были последними, так и не достигшими адресата, Билодо не мог.

Он поставил оригинал фотографии Сеголен на прикроватный столик, выключил свет, лег и задумался. Первый этап плана завершен. И что теперь делать дальше? Приступить к осуществлению второго этапа? Сумеет ли он реализовать ее до конца, эту свою безумную идею?

Билодо уснул. Ему приснился странный сон, в котором Гастон Гранпре агонизировал, лежа посреди Буковой улицы, как и было на самом деле. Но умирающий, казалось, не то что не страдал, но даже веселился, подмигивая почтальону с видом заговорщика.

* * *

Проснувшись на рассвете, Билодо принял решение — он пойдет до конца. Впервые за пять лет он позвонил на почту и сказался больным, затем, не тратя время на кофе, склонился над бумагами Гранпре и принялся изучать его почерк, призвав на помощь весь свой опыт каллиграфа. Проанализировав подробно манеру письма покойного, молодой человек обратил внимание на странную деталь: на полях страниц, а порой и в самих стихотворениях ему нередко встречался необычный символ — украшенный непонятными завитушками кружок. Может, это лишь стилизованное «О», которое автор с маниакальным упорством использовал где надо и не надо? И если да, то обладало ли это «О» каким-то особым значением? На этот счет Билодо мог только строить догадки. Сам по себе почерк был довольно интересный, размашистый и энергичный. Резкие, угловатые штрихи, глубоко вдавленные в бумагу, смелое чередование прямого и курсивного начертания. Манера письма настоящего мужчины, от которой Било-до тоже не отказался бы. Как бы там ни было, почтальон чувствовал, что сможет подделать его без труда: вооружившись примерно такой же шариковой ручкой, какой пользовался покойный, он предпринял несколько робких попыток и дрожащей рукой написал несколько фрагментов его стихотворений.

Незадолго до полудня у него закончилась первая пачка бумаги. Обед Било-до состоял из банки сардин, которые он проглотил стоя, рассеянно вороша ногой исписанные листки. Потом молодой человек вновь взялся за дело и работал до заката, когда его занятия прервала судорога. Массируя закостеневшее запястье, причинявшее мучительную боль, он на какое-то мгновение отчаялся и подумал даже все бросить, но вспомнил, что Сеголен ждет ответа на своих островах, собрался с духом и с новой силой взялся за перо. Когда Билодо наконец посчитал, что добился удовлетворительного результата, на дворе уже давно стояла ночь. Почерк покойного ему удалось подделать довольно точно. Вторая часть плана была завершена, но праздновать победу он остерегался и вместо этого приготовился решить следующую проблему, казавшуюся поистине грандиозной. Ведь одной каллиграфией в таком деле не обойдешься, нужно еще знать, что писать.

Билодо специально старался не думать об этом раньше, предпочитая сосредоточиться на техническом аспекте задачи, но теперь медлить было больше нельзя. Имитировать манеру письма покойного мало, нужно еще посылать Сеголен то, что она до этого получала от Гранпре. А для этого придется вторгнуться на совершенно неизвестную ему территорию поэзии, прыгнуть выше головы и сочинить хайку, которое Сеголен посчитает настоящим, а не поддельным.

* * *

Его способность эксплуатировать чужие слова в данном случае оказалась бесполезной: когда за окном стало светать, он смог написать лишь одно слово — «вода», — и то только потому, что его вдохновило последнее стихотворение Сеголен. Добавить к нему что-то умное от себя оказалось не под силу. Конечно же его можно использовать с целым рядом определений, таких как чистая вода, живая вода, стоячая вода, но разве так поступали истинные поэты? Он до самого полудня просидел в состоянии какого-то оцепенения, стараясь присовокупить к своей воде что-нибудь возвышенное. Проточная вода? Газированная вода? А может, «огненная вода», в смысле водка? Водяная голова?

После обеда Билодо решил немного отдохнуть и устроить себе сиесту. Он заснул, стал во сне тонуть и рывком проснулся — в самый раз, чтобы вдохнуть полной грудью и насытить организм кислородом. Потом вновь уселся за стол и положил перед собой чистый лист бумаги. Вода для мытья посуды? Святая вода? Туалетная вода? Водные и лесные ресурсы?

Броситься в воду?

Ходить по воде?

Потом вдруг загляделся на маневры Билла в аквариуме, встряхнулся и написал: «Рыба в водичке». Это уже была поэтическая строка, состоящая из пяти гласных. Практически треть искомого трехстишия.

Билодо критическим взором оглядел написанное и решительно все зачеркнул.

Три слова и ни одно из них его не устраивало. Такими темпами он и до первого апреля ничего не сделает.

Нужно срочно что-то предпринять. Как вообще люди становятся поэтами? Этому можно научиться? Может, существуют какие-нибудь экспресс-курсы по сочинению хайку? В справочнике «Желтые страницы» он подобных школ не нашел. Куда же обратиться в случае настоятельной необходимости? В японское посольство? Ясно только одно: по поводу этих чертовых хайку Билодо нужно выяснить как можно больше.

Прошерстив в Центральной библиотеке отдел «Японская литература», почтальон откопал несколько весьма полезных, назидательных трудов и вскоре выяснил то, что всегда хотел знать о хайку, но никогда не осмеливался спросить. Принцип их написания, по своей сути, был прост: хайку базировались на чередовании незыблемого и эфемерного. Хорошее хайку в идеале должно содержать в себе ссылку на природу (киго) или на некое явление, причем не всегда связанное с человеком. Лаконичные и предельно точные, сжатые и утонченные, эти стихи выходили за рамки традиционных литературных традиций и избегали привычных поэтических приемов, таких как рифма и метафора. Искусство хайку основывалось на мимолетных впечатлениях и деталях. Такой стих мог описывать эпизод из жизни, воспоминание, сон, но в первую очередь в нем содержалась конкретика, обращающаяся не столько к идеям, сколько к чувствам.