В Истории единственным

постоянно действующим

фактором является

географический.

Бисмарк

Как правило (то есть с момента их прибытия в эту страну десять дней назад), каждого из них в сопровождении переводчицы возили в отдельной машине, из тех больших черных автомобилей, где заднее стекло закрыто сборчатыми шторками, однако на этот раз их посадили в какой-то автобус, который покатился за полицейской машиной, не развивая слишком уж большой скорости, но и не забывая включать мигалку на перекрестках, затем остановился перед заурядного вида зданием, и пятнадцати пассажирам предложили выйти. Один за другим они вошли в дверь, пересекли вестибюль, поднялись на два лестничных марша, проследовали по коридору и оказались в зале, где их ожидал генеральный секретарь.

Вероятно, один или несколько охранников в форме стояли снаружи, как это обычно бывает у входа в правительственные здания, но они их не заметили, во всяком случае, обратили на них не больше внимания, чем обращаешь обычно на швейцаров или рассыльных в гостинице (такая же коричневая форма, отделанная красной или голубой тесьмой, такие же фуражки, такой же праздный и отсутствующий вид), когда выходишь из такси, спеша на неотложную встречу. В вестибюле и на лестнице, то ли направляя их движение, то ли наблюдая за тем, как они проходят, стояли какие-то люди, по виду чиновники или сотрудники аппарата, одетые в темно-серые костюмы, молодые, сдержанные, деловые, которых всегда можно встретить в такого рода местах: министерствах, резиденциях глав государств или штаб-квартирах крупных организаций.

Пятнадцать гостей составляли пеструю группу, где средний возраст приближался к шестидесяти годам, а национальности и профессии были разнообразны; некоторые здесь (в особенности самый молодой, уроженец Средиземноморского побережья) отличались утонченным изяществом, у других (один при ходьбе опирался на палку), не выделявшихся ни внешностью, ни одеждой, был чопорный, немного усталый и в то же время удовлетворенный вид — так выглядят участники международных встреч или конференций, запечатленные на фотографиях в прессе; в этой группе (так сказать, ради оправдания самого ее существования или, быть может, просто в качестве экзотического, декоративного элемента) находились три человека, отличавшиеся от других не только цветом кожи, но и одеждой, причем у того из них, кто более всего бросался в глаза, была голова гладиатора-нубийца, словно отлитая из бронзы, прямой нос и тонкие, хотя и несколько оплывшие черты лица, ослепительно белые зубы; костюм его состоял из небесно-голубой туники и такого же цвета узких брюк, торс был задрапирован длинным шарфом из белой хлопчатобумажной материи, а к груди с одной стороны прикреплена большая орденская планка наподобие тех, что носят генералы; двое других (два брата), напоминавшие проповедников евангелических сект или скорее выступающих в дуэте темнокожих артистов, одинаково хорошо умеющих петь, играть на трубе или с пулеметным треском отплясывать степ на освещенных прожекторами сценах мюзик-холлов, были одеты в темное, от узких лаковых туфель для чечетки до тонких свитеров-водолазок, к завернутым воротникам которых, казалось, были приставлены их словно отрубленные эбеновые головы, слегка откинутые назад, как бы поддерживаемые подбородником или ортопедическим аппаратом, известным под названием «минерва», но при этом вертевшиеся с птичьей живостью или, скорее, резкостью и в данное мгновение обращенные влево, когда, двигаясь в цепочке вместе с другими приглашенными, они друг за другом поворачивали направо, стоило им переступить порог двери, находившейся в глубине (и при этом несколько сдвинутой к боковой стене) средних размеров зала, похожего на комнату для совещаний, вытянутую более в длину, чем в ширину, где в центре располагался стол таких же пропорций, на котором в соответствии с местами, отведенными гостям, были расставлены стаканы и бутылки минеральной воды, и величественный гладиатор-нубиец, по-прежнему задрапированный в свою незапятнанно белую тогу, держался третьим, а элегантный дипломат-средиземноморец, возглавлявший колонну, шел вдоль стола и наконец достиг его оконечности, где стоял, немного отступив назад, человек, который собрал их здесь.

Их не представили. Может быть, секретарь (или то был писатель, разославший им письма с приглашениями), стоявший рядом с хозяином, каждый раз шептал ему на ухо имя гостя, которому он пожимал руку. А может быть, этого и не было. Может быть, его это не интересовало (то есть ему не так уж важно было знать, как зовут каждого из приглашенных и что он собой представляет: вероятно, ему достаточно было того, что они здесь и что, как ему сказали, это были люди, в своих странах весьма известные), может быть, он заранее пробежал глазами список (список, в котором среди прочих, помимо темнокожих артистов и сногсшибательного гладиатора-нубийца, значился и актер, сыгравший в одном из фильмов роль Нерона и бывший вторым мужем красивейшей женщины мира) или просто велел соответствующим службам подготовить краткую записку (он только что вернулся назад после встречи с главой другого государства, чьего слова также было достаточно для того, чтобы разрушить добрую половину земного шара: еще один актер, человек, который вступил на эту стезю не потому, что обладал дарованием или специальными знаниями, но потому, что в третьеразрядных кинолентах, надев ковбойскую шляпу и широко улыбаясь, скакал на лошади), так что в продолжение некоторого времени слышно было только шарканье подошв по полу, меж тем как пятнадцать мужчин, направляемых сотрудниками аппарата, пройдя вдоль стола один раз, теперь двигались вдоль него во второй раз, в противоположном направлении, вторично преодолевая расстояние между дверью и тем, с кем они только что поздоровались, дожидаясь, чтобы следовавшие в хвосте шествия заняли свои места с другой стороны стола, а затем, подчиняясь знаку хозяина и следуя его примеру, отодвинули стулья, сели, и приглушенный звук, который издавали, проезжая по полу, ножки стульев с кусочками резины на концах, еще не успел угаснуть, как человек, который мог разрушить полмира, уже заговорил мягким, приветливым и даже несколько игривым голосом, приветствуя своих гостей.

Прошло уже немало времени после того, как отзвучали финальные раскаты медных духовых инструментов, как затих грохот литавр и вновь закрылся занавес, а зал с пятью ярусами белых с золотом балконов, расположенных подковой, с ложами и креслами, обитыми темно-красным бархатом, и с гигантской люстрой все еще трещал от шума аплодисментов, похожего на стук града по крыше, который захлестывал все вокруг, топил в себе доносившиеся с разных сторон возгласы восторга, ненадолго ослабевал, вновь набирал силу, разбухал, наполнял обширное пространство ужасающим треском, вселял смутную тревогу, словно широкий водопад, где с небольшой высоты низвергаются тысячи тонн воды, почти угрожал, и сквозь его завесу воплями отчаяния, тревоги, даже ярости казались крики «браво!», нараставшие всякий раз, когда занавес раздвигался вновь и в бледных полосках прожекторов к центру сцены приближался крошечный силуэт, нечто вроде потустороннего видения, сверкавшего не потому, что на него были направлены ослепительные лучи, но за счет собственного внутреннего свечения: казалось, что это не плоть, мышцы и кожа, но фрагмент какой-то фосфоресцирующей субстанции, нечеткими, расплывающимися, присыпанными пылью контурами которого обрисовывалось не столько тело, переливчатые складки шелка, сколько некая последовательность поз: легкий наклон вперед, сгибание ноги в колене, грациозное прикосновение к одному из букетов, которые подобно странным метательным снарядам сыпались на сцену там и сям, словно под воздействием пружин, скрытых в насыщенной шумом и движением полутьме, падали в резком свете рампы вокруг первой балерины театра с запрокинутым лицом, обращенным к колосникам, простертыми вперед руками и разведенными ладонями, которая благодарила публику еще одним поклоном, затем исчезала, тяжелый кроваво-красный занавес вновь закрывался, его тяжелые половинки устремлялись навстречу друг другу, сталкивались, откатывались назад, как волны, опять раздвигались, смыкались, еще мгновение колебались и затем застывали; рукоплескания и крики, теперь приглушенные, все же доносились до слуха пятнадцати гостей, отдаленные, наслаивающиеся друг на друга, почти сходящие на нет, затем возникающие снова, крепнущие, требовательные, меж тем как их вели по лабиринту колонн, белого мрамора, лестниц и галерей, где, казалось, бродили безутешные тени покойных великих княгинь и камергеров, пока, наконец, они не вошли в дверь, за которой глазу внезапно открывалось пространство, не имеющее ни границ, ни привычных измерений, так что, заливая пустой пыльный пол и опущенный занавес (с этой стороны тоже пыльный и сероватый), слепящий свет нескольких электрических ламп, свисавших там и сям с потолка, терялся в неясном мраке, где смутно угадывались картонные ветви с листьями, какие-то каркасы, раскрашенные холсты, слабо колеблемые порывами пронзительного сквозняка, время от времени надувавшего и огромный занавес, сквозь который вновь стал слышен гул — сейчас более близкий, но долетавший словно из другого мира — последних вызовов, последних аплодисментов, теперь звучавших в унисон, упорных, но все-таки понемногу редевших, так сказать, разваливавшихся, распадавшихся на отдельные звуки, все менее и менее энергичных и, наконец, стихших, уступивших место мирной какофонии (хотя они (пятнадцать гостей) услышали ее сразу, как только переступили порог двери, ведущей за кулисы) ударов молотка и шума сталкивающихся или перетаскиваемых вещей, вроде той, что обычно царит на лесах, возведенных около демонтируемых зданий или, скорее, на местах катастроф, природных или иного происхождения; и в центре этого пространства, также сероватая, будто припорошенная пылью (или, вернее, слепленная, материализовавшаяся из нее и готовая вновь стать ею), которая, словно дождь праха, равнодушно сыпалась на холсты декораций, на кисейные облака, на фальшивые лучи лунного света, на рабочих сцены, на пол, стояла старая женщина, на сгибе локтя державшая букет выцветших цветов: почти карлица, хрупкая в своих неосязаемых одеждах цвета пыли, изможденная, с торопливо наброшенной на плечи шалью, вязанной крючком, вроде тех, что обычно носят консьержки или обитательницы домов престарелых.