Порой их возили туда (в город), на мероприятия такого же рода, как посадка деревьев или приемы, и они снова видели колоссальные авеню, на три четверти пустые, на пересечении которых милиционеры в коричневой форме останавливали, чтобы пропустить их кортеж, редкие машины и переполненные автобусы, тащившие по дороге свои животы и хвосты черного дыма, назойливые полосы красного ситца с непонятными призывами, висевшие в парках и на перекрестках, странную, парадоксальную оргию строений из цемента и мрамора, выросших на краю степи, пронизанных пафосом, воздвигнутых, казалось, с единственной целью: быть запечатленными на цветных фотографиях в туристических буклетах, рядом со сборщицей хлопка, произведениями местных народных промыслов и сварщиком за работой.

Резиденции, им отведенные, были размещены в парке площадью около сотни гектаров, в пяти километрах от города, где росли фруктовые деревья и тополя, окруженном со всех сторон высокой и крепкой решеткой, откуда можно было выйти только через ворота с устроенным возле них караульным помещением, перед которым останавливалась первая машина кортежа, ожидая, чтобы некто, по виду милиционер, в форме также защитного цвета (вероятно, ефрейтор — или сержант — с револьвером в кобуре на боку), подошел, застегивая на ходу гимнастерку, изучая бумаги, которые протягивал ему шофер, или делая вид, что изучает их: словно некий обряд, некая непременная формальность (такая же, как и долгий разговор, который он всякий раз затевал с главным переводчиком — как будто и бумаги, и разговор, и ожидание были неизбежны — быть может, для того лишь, чтобы оправдать его обязанности, подчиниться какой-то привычке, тайне: через распахнутое окно караулки была видна абсолютно голая стена, выкрашенная в желтый цвет такого оттенка, к которому питают привязанность прапорщики и полковники во всех казармах мира, и электрическая лампочка, тоже голая, свисающая на проводе с потолка; милиционер, оставшийся в караулке, заметил, что пассажир из первой машины смотрит внутрь, и выключил свет): итак, обряд, церемониал, лицо ефрейтора не выражало ничего, равно как и глаза (не пристальные, не бдительные, не заинтересованные даже — без выражения), тут кортеж машин, сосчитанных и пересчитанных, наконец трогался, и теперь он (ефрейтор) смотрел, как они проезжают, с пассажирами внутри, напоминавшими гостей, которые съехались на чью-то свадьбу, и священников, совершавших таинство, два черных пастора, замершие в одинаковых позах на заднем сиденье, торжественные, невозмутимые, до подбородка окаменевшие в своих строгих водолазках, с запрокинутыми темными головами из черного дерева, похожие на двух посланников, двух епископов какой-нибудь конгрегации или какого-нибудь африканского диоцеза, направляющихся в роскошном арендованном лимузине с шофером на какую-нибудь экуменическую встречу: они (пятнадцать гостей) были приняты членами городского совета, то есть примерно двадцатью широкими, желтыми и круглыми лицами с узкими глазами, в туго затянутых галстуках, которыми были увенчаны их негнущиеся костюмы, под председательством мэра (европейца, еще молодого, стройного, сдержанно элегантного, с непроизносимой и вездесущей фамилией, которая (фамилия) может с равным успехом принадлежать как лицу, занимающему пост главы центральноазиатского города с миллионным населением, так и советнику президента Соединенных Штатов или депутату от французского департамента, где большинство населения — реакционеры), и они должны были опять слушать речи, делать несколько шагов вперед, когда звучали их имена, и им через плечо надевали красную бархатную ленту, на которой золотыми буквами, на двух языках кириллицей было вышито присвоенное им звание почетного гражданина: везде перед ними шествовал полк фотографов, пятившихся и сверкавших вспышками; им пришлось посетить и библиотеку, перед которой они делали вид, что сажают молоденькие деревца, подниматься по парадным лестницам, садиться за столы, где были расставлены вазы с фруктами и пирожками, пить чай, пожимать руки, улыбаться. Мэр дал в их честь ужин, и пока произносились речи, они передавали друг другу, сравнивали стоявшие перед ними фарфоровые тарелки, на которых были изображены две нежно обнявшиеся женщины, одетые в сиреневые или зеленовато-голубые туники, а вокруг порхали амуры, снабженные прозрачными крылышками на манер стрекозиных, рассылая повсюду стрелы из позолоченных луков (столовые приборы, рюмки и фарфоровый сервиз с многозначительными объятиями, скорее всего, по декрету изъятые у какого-нибудь жившего в прошлом веке князя или графа, любителя удовольствий, затем воспроизводились в индустриальных масштабах, тоже согласно декрету, на каком-нибудь огромном заводе — или в одном из цехов единой колоссальной фабрики по массовому выпуску городов, созданных компьютером, колоннад, фресок, статуй, столовых сервизов, включая кофейные чашки и сахарницы, развозившиеся целыми поездами по всем республикам Союза вплоть до самых отдаленных, в глубь пустынь, лесов, где почва никогда не оттаивает до конца, к подножию невероятных гор, и расставлявшиеся официантами, с которых ручьями лил пот (в банкетном зале стало жарко, тоже пришлось открыть окно — но в городе потока не было слышно), на столе перед членами городского совета, далекими цивилизованными (или прирученными) потомками Чингисхана с плоскими, желтыми, освещенными застывшей улыбкой лицами, невозмутимыми, непроницаемыми, невозмутимыми, словно картонные маски, висевшие над галстуками и строгими костюмами, в свою очередь сшитыми из материи, напоминавшей картон).

И на протяжении всего этого времени (за исключением банкетов, где они (переводчицы) ели, собравшись за одним концом стола, так что они (гости) были избавлены от необходимости делать вид, что они слушают их, и должны были просто ждать, рассматривая свои тарелки, покуда произносились нескончаемые речи — приветственные, благодарственные и призывающие к миру между народами; и еще одного раза (это происходило позже, когда они вернулись в столицу и их повезли смотреть находившийся в ее окрестностях монастырь — и тот же кортеж черных машин, несущихся на полной скорости, и те же милиционеры в коричневой форме, останавливающие движение на перекрестках — на этот раз дорог: леса и рощи, сейчас уже почти раздетые, нагие в свете осеннего солнца (солнце поднималось над горизонтом невысоко, замедляя свой ход, наступили дни затишья, и перед тем, как на долгие месяцы покрыться снегом, съежиться под железным льдом, который вот-вот должен были их сковать, серебристые стволы берез, казалось, наслаждались этой последней передышкой и прощально искрились в лучах света на ковре из опавших листьев), итак, еще одного раза (и снова банкет, снова речи или, вернее, нескончаемый диалог, бесконечный разговор с глазу на глаз, где друг другу отвечали (стояли лицом к лицу) на своем непостижимом языке, шелковистом, присвистывающем и красочном одновременно, тот, кто их принимал (человек с тяжелой головой горца), и какой-то монах (настоятель, епископ, старец?) с черной бородой, оба наделенные этой невероятной, если угодно, разнузданной говорливостью, они терпеливо слушали друг друга, ждали, отвечали на поток слов новым потоком слов; американец (он не только был вторым мужем красивейшей в мире женщины, но еще и писал пользовавшиеся популярностью пьесы на востребованные сюжеты, как, например, самоубийство — иные говорили: организованное спецслужбами убийство — куклы из плоти, с восхитительными плечами, с грудями, похожими на плоды, с хрипловатым младенческим голосом) порылся в карманах, вытащил блокнот, вырвал листок, быстро написал на нем что-то карандашом, затем, непроницаемый, не шевельнув ни единым мускулом сухого, костистого лица, щелкнул ногтем по листку, заскользившему по скатерти, и толкнул локтем соседа (сосед, извлеченный из забытья, шевельнулся на стуле, разогнув уставшую спину, опустил взгляд, прочел на маленьком четырехугольнике бумаги слова: «They contempt us» (Они нас презирают)… итак, на протяжении всего этого времени (пока они посещали библиотеки, сажали деревья, едва-едва, лишь из вежливости, притрагивались к поставленным перед ними фруктам, выпивали бессчетное количество чашек чая, получали медали), на протяжении всего этого времени, преследуя, изводя их, звучали плаксивые, измученные и липкие голоса переводчиц, которые абсолютно одинаково переводили высокопарные речи и сообщали о распорядке предстоящего дня, патетические в своей одержимости, доброжелательности, убежденности, манере говорить, до крайности примитивной — так обычно обращаются со слабоумными, детьми четырех лет или животными, которых пытаются приручить, и лишь по вечерам, наконец возвратившись к себе в апартаменты, блещущие базарной роскошью, наконец оставшись в одиночестве, они, тоже вымотанные до предела, могли сесть, побыть так какое-то мгновение, затем подняться, открыть окна в грандиозную ночь, выйти на террасу и постоять там, вдыхая недвижный воздух, внимая мирному шуму бурного источника, лепету последних листьев на тополях, невидимых во тьме: легкая дрожь, шепот, тишина.