В весьма ветхой, дребезжащей, но поместительной извозчичьейколяске, на паре старых сиво-розовых лошадей, сильно отстававших от коляскиМиусова, подъехали и Федор Павлович с сынком своим Иваном Федоровичем. ДмитриюФедоровичу еще накануне сообщен был и час и срок, но он запоздал. Посетителиоставили экипажи у ограды, в гостинице, и вошли в монастырские ворота пешком.Кроме Федора Павловича, остальные трое, кажется, никогда не видали никакогомонастыря, а Миусов так лет тридцать, может быть, и в церкви не был. Онозирался с некоторым любопытством, не лишенным некоторой напущенной на себяразвязности. Но для наблюдательного его ума, кроме церковных и хозяйственныхпостроек, весьма, впрочем, обыкновенных, во внутренности монастыря ничего непредставлялось. Проходил последний народ из церкви, снимая шапки и крестясь.Между простонародьем встречались и приезжие более высшего общества, две-тридамы, один очень старый генерал; все они стояли в гостинице. Нищие обступилинаших посетителей тотчас же, но им никто ничего не дал. Только Петруша Калгановвынул из портмоне гривенник и, заторопившись и сконфузившись бог знает отчего,поскорее сунул одной бабе, быстро проговорив: «Разделить поровну». Никто ему наэто ничего из его сопутников не заметил, так что нечего было ему конфузиться;но, заметив это, он еще больше сконфузился.

Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждатьи, может быть, с некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублейпожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать,человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы вреке, вследствие оборота, какой мог принять процесс. И вот, однако ж, никто изофициальных лиц их не встречает. Миусов рассеянно смотрел на могильные камниоколо церкви и хотел было заметить, что могилки эти, должно быть, обошлисьдорогонько хоронившим за право хоронить в таком «святом» месте, но промолчал:простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в гнев.

– Черт, у кого здесь, однако, спросить, в этойбестолковщине… Это нужно бы решить, потому что время уходит, – промолвил онвдруг, как бы говоря про себя.

Вдруг подошел к ним один пожилой лысоватый господин вшироком летнем пальто и с сладкими глазками. Приподняв шляпу, медовоприсюсюкивая, отрекомендовался он всем вообще тульским помещиком Максимовым. Онмигом вошел в заботу наших путников.

– Старец Зосима живет в скиту, в скиту наглухо, шаговчетыреста от монастыря, через лесок, через лесок…

– Это и я знаю-с, что через лесок, – ответил ему ФедорПавлович, – да дорогу-то мы не совсем помним, давно не бывали.

– А вот в эти врата, и прямо леском… леском. Пойдемте. Неугодно ли… мне самому… я сам… Вот сюда, сюда…

Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов,человек лет шестидесяти, не то что шел, а, лучше сказать, почти бежал сбоку,рассматривая их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах егобыло что-то лупоглазое.

– Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, – заметилстрого Миусов, – мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потомухоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.

– Я был, был, я уже был… Un chevalier parfait![3] – ипомещик пустил на воздух щелчок пальцем.

– Кто это chevalier?[4] – спросил Миусов.

– Старец, великолепный старец, старец… Честь и славамонастырю. Зосима. Это такой старец…

Но беспорядочную речь его перебил догнавший путниковмонашек, в клобуке, невысокого росту, очень бледный и испитой. Федор Павлович иМиусов остановились. Монах с чрезвычайно вежливым, почти поясным поклономпроизнес:

– Отец игумен, после посещения вашего в ските, покорнейшепросит вас всех, господа, у него откушать. У него в час, не позже. И вас также,– обратился он к Максимову.

– Это я непременно исполню! – вскричал Федор Павлович,ужасно обрадовавшись приглашению, – непременно. И знаете, мы все дали слововести себя здесь порядочно… А вы, Петр Александрович, пожалуете?

– Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как невидеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что ятеперь с вами, Федор Павлович…

– Да, Дмитрия Федоровича еще не существует.

– Да и отлично бы было, если б он манкировал, мне приятно,что ли, вся эта ваша мазня, да еще с вами на придачу? Так к обеду будем,поблагодарите отца игумена, – обратился он к монашку.

– Нет, уж я вас обязан руководить к самому старцу, – ответилмонах.

– А я, коль так, к отцу игумену, я тем временем прямо к отцуигумену, – защебетал помещик Максимов.

– Отец игумен в настоящий час занят, но как вам будетугодно… – нерешительно произнес монах.

– Преназойливый старичишка, – заметил вслух Миусов, когдапомещик Максимов побежал обратно к монастырю.

– На фон Зона похож, – проговорил вдруг Федор Павлович.

– Вы только это и знаете… С чего он похож на фон Зона? Высами-то видели фон Зона?

– Его карточку видел. Хоть не чертами лица, так чем-тонеизъяснимым. Чистейший второй экземпляр фон Зона. Я это всегда по одной толькофизиономии узнаю.

– А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, ФедорПавлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себяприлично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, такя не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какойчеловек, – обратился он к монаху, – я вот с ним боюсь входить к порядочнымлюдям.

На бледных, бескровных губах монашка показалась тонкая,молчальная улыбочка, не без хитрости в своем роде, но он ничего не ответил, ислишком ясно было, что промолчал из чувства собственного достоинства. Миусовеще больше наморщился.

«О, черт их всех дери, веками лишь выработанная наружность,а в сущности шарлатанство и вздор!» – пронеслось у него в голове.

– Вот и скит, дошли! – крикнул Федор Павлович, – ограда иврата запертые.

И он пустился класть большие кресты пред святыми,написанными над вратами и сбоку врат.

– В чужой монастырь со своим уставом не ходят, – заметил он.– Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят икапусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особеннозамечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старецдам принимает? – обратился он вдруг к монашку.

– Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежату галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, новне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутреннимходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня,помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленноюдочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена стольрасслабел, что и к народу едва появляется.