Серафим Ларковский

Бульварная Молитва

Глава 1. Началось все со слона

Новое закатное солнце освещало улицы столицы, пробегалось в каждом закутке, проглядывало в окна Ленинской библиотеки, осматривало золотые бычки сигарет в переулках, где молодежь, скрываясь от милиции впервые пробовала курить. Солнце заскакивало в темные окна баров на Тверском бульваре, барабанило по золотым бутылкам виски, а после, пролетая пару метров от центров пьянства, каталось на ухе слона во дворе Музея Востока, неслось к статуе Пушкина и Гончаровой, именуемой в народе «жуком в коробочке», летело вперед к окнам дома Грибоедова, который уже давно не дом Грибоедова, а лишь литературный институт имени Горького, пробегалось до Патриарших прудов, пугало злых лебедей своим появлением… Солнце гуляло еще долго, и читать похождения этого наглого светила, я заставлять вас не буду, они ничего не выражают и не чувствуют. Поэтому давайте вернемся на несколько километров назад, к статуе слоненка, пугающей пьянчуг, заходящих в этот двор после веселой алкогольной ночи. Конечно, кто не удивится, если увидит посреди московского бульвара индийское животное?

Так вот, прямо сейчас из дверей Музея Востока, по направлению в бок слона, выходил Саша Касаткин, известный в студенческих кругах как Булгаков. Касаткин был среднего роста, черноволосый и веснушчатый. Юноша учился в Институте Востока, и для написания диплома ему приходилось бы ездить в Университет на Рождественке, недалеко от архитектурного университета и комично звучащего Росрыболовства, где, к сожалению, раньше работала Сашина мама, и поэтому почти каждая женщина преклонного возраста на этой улице оказывалась ее подругой и начинала твердить Касаткину, как он подрос и так далее. Для Булгакова это было неудобно. Он любил Восток, но ненавидел материнских друзей. Поэтому вместо посиделок в библиотеке, Саше приходилось ездить до Пушкинской, идти вперед еще несколько минут и садиться за учебу в коридорах Музея Востока.

Сейчас юноша бормотал себе что-то под нос, теребя в руках старую пожелтевшую книжку «Мифология Ближнего Востока».

— Все штормы мира… ударили с единой мощью… — шептал Саша, устремляя взгляд на 27 страницу книги, где и был написал шумерский миф о потопе.

Касаткин направлялся к статуе Маяковского, расположенной напротив одноименной станции. Конечно, парень мог срезать через Патриаршие пруды и пройти мимо «своего» музея по адресу 302-БИС, но студент уверенно шел к Литературному институту. Булгаков остановился около черной таблички с красноречивой надписью: «Литературный институт имени А.М. Горького». Востоковеда всегда смущали такие инициалы писателя. Если Алексей, то почему не Пешков? А если Горький, то почему не Максим?

Из мыслей парнишку вырвал подзатыльник.

Ванька Хеттский. Есенин. Рыжий, голубоглазый, вечно улыбающийся и травящий бородатые анекдоты студент поэтической кафедры. Есенин был из тех друзей, с которыми только отвернулся, а он уже читает стихи проституткам или приводит домой по пять девушек на неделю со словами, что это любовь всей его жизни. Стихи этого Есенина были похожи на стихи настоящего, правда написаны были лесенкой, да что уж, парень утверждал, что во снах к нему не раз приходил Сергей Александрович и говорил, что Хеттский- продолжатель его дела. Ваньке не особо верили, но очень любили.

— Чего там у твоих ускоглазых нового, Булгаков? — насмешливым и ироничным голосом выпалил Есенин, показывая неприличный жест памятнику Герцена во дворе Литинистута.

— Очень смешно, Есенин.

— Ладно, можешь не смеяться. Я бы тоже никогда не смеялся, если бы каждый день видел слоненка. Коровьев будет сегодня?

Разговор ушел от этой слоновьей перепалки в сторону обсуждения кого сегодня ждать на собрании Гротеска, а кого нет.

Гротеском называлось небольшое общество из пятерых парней. Насмотревшись фильмов по типу «Общества мертвых поэтов» и начитавшись книг, Есенин, когда был еще Ванькой Хаттским, заявил Булгакову, который тогда еще был Сашей Касаткиным, что им необходимо создать свое тайное общество. Спорить с соседом по квартире Саше не очень хотелось, поэтому он согласился. Ну и началось… Ванька быстро заделался Есениным, а друга окрестил Булгаковым, никто так и не смог вырвать из потока речи почему. В компании так же быстро появился старый товарищ Есенина по имени Адам и по прозвищу Коровьев из-за наличия дома огромного черного кота по кличке, не поверите, Бегемот. Через пару месяцев существования тайного общества уже Булгаков пригласил своего друга Женю, получившего прозвище Чехов из-за того, что учился в медицинском. Чехов привел Виктора, впоследствии Базарова, как можно догадаться своего однокурсника. И так полный состав Гротеска был утвержден на шутовском договоре.

Встречи проходили раз в неделю по средам вечером на скамейках напротив статуи Маяковского, а после друзья направлялись либо на Патриаршие пруды, либо на лестницу в подъезде по направлению к квартире 50 в Музее Булгакова, и не было ни одного раза, чтобы Есенин не воскликнул, что направляются они в музей Касаткина.

Итак, рыжий и черноволосый остановились около памятника второго по известности Владимира Владимировича и стали ждать остальных. Закатное солнце освещало их светлые лица и горящие глаза, воздух был полон апрельской духоты, было неимоверно тепло и хорошо. Из театра Сатиры бежали студенты-актеры, из концертного зала выходили будущие маэстро, и нет, студента ты не спутаешь ни с кем. Студент не только возрастом, но и взглядом отличается от людей, отучившихся- в глазах всегда стоит какая-то неимоверная смесь. Смесь тоски и восторга, всегда в разном соотношении. Сероволосый актеришка, выскочивший из здания и врезавшийся в столб, был ни кем иным как представителем касты восторженных. Эта страсть затуманила ему глаза, как затуманивает глаза хорошая выпивка или слезы. Тоска сейчас мало играла, видимо представление произвело невероятное впечатление на юношу. А лысый парень со скрипкой на плече же наоборот потерялся в скорби в своих голубых глазах, вероятно мечта его находилась за стенами концертного зала, но обстоятельства затащили именно в эту сферу. Но и тоскливые, и восторженные безусловно являются нашим будущим. Будущим, настигающим с каждой минутой.

Из многоножки-толпы, бегущей в метро из музыкального пристанища вырвалась одна быстрая и улыбчивая фигура. Это был никто иной как Коровьев, впервые за три недели пришедший на собрание Гротеска. Есенин сорвался с удобной подножки памятника, кинулся к другу, споткнулся, чуть не упал и накинулся на товарища крепкими объятиями.

— Коровьев! Друг, я так скучал, безумно скучал! Ты не представляешь, как тяжело без лучшего друга!

Коровьев также крепко обнимал Есенина, смеялся и чуть не плакал.

— Три недели без тебя, друг, это было невозможно! — закричал поэт и начал бить руками