Странно, но хотя он был именно таким человеком, который никогда не может разобраться ни в своих собственных желаниях, ни в совершаемых из-за них поступках, кое-что он знал точно. Даже скорее не знал, а чувствовал всем своим существом. Словно это было записано у него под черепом или же, выработанное сердцем, разносилось красными кровяными тельцами по всему телу, ежесекундно напоминая. Это было то единственное, чего он действительно хотел, единственное, ради чего мог совершить невозможное, единственное, к чему стремился с того самого дня, как начал что-то соображать…

И, казалось бы, его отрада представляла собой нечто совершенно банальное, нечто, что, безусловно, нетрудно получить, особенно обладая таким характером, как у него. Но даже несмотря на всю готовность и решительность в этом вопросе, он все равно не мог исполнить безумное свое желание, которое маленьким угольком тлело в его мозгу, разгораясь или чуть затихая, но никогда не исчезая совсем… И напоминая… напоминая… напоминая о себе. Как ориентир, который — он никак не мог этого прежде понять! — вел этого безнадежного лентяя через все, что ему все-таки обязательно предстояло пройти…

Тоша вздрогнул и проснулся. Холодная дрожь, охватившая его мгновение назад, растворилась, возвращая в реальность. Тюрьма сновидений, что способны свести с ума любого, отступила на время, терпеливо и неумолимо дожидаясь следующего раза. Антон тяжело выдохнул и закрыл глаза, собирая растрепанные иллюзиями мысли. Он уже давно привык к кошмарам.

Через секунду Домов был в порядке, и лишь мокрые густые волосы напоминали о прошедшем. Тоша запустил в них руку, словно стирая пот, и улыбнулся. Его разум творит что-то небывалое с его телом. Никому иному это больше не под силу…

Он чуть подернул затекшей правой ногой и потянулся за стаканом яблочного сока на табуретке. В нем плавала горемыка-муха. Антон глядел на маленькое полумертвое создание и дивился бессмысленности ее жизни. Все же странно, как это похоже на его собственное существование! Он ведь тоже все время выкарабкивается из бесконечного водоворота, захлебываясь водами собственного бытия, безжалостно затягивающего его внутрь. И столь же неудачно…

Что там, на дне? Отчего это так страшно ему узнать?

Домов запустил в стакан палец и вынул обессиленную гостью, положив на край дивана. Может кто-то когда-нибудь спасет и его? Нет, это вряд ли… Ему никогда уже не выбраться из пут, что оплели так крепко и надежно.

«Чертова жизнь смеется надо мной всю неделю! Нет, не так — она смеется надо мной всю жизнь…»

Этот день отнюдь не войдет в топ-50 его самых лучших дней. Да и в сотню тоже не войдет. Вообще, бывали ли у него хорошие дни? Скорее лишь бесконечная вереница худших. Один серее другого… Считается ли тот, что не столь отвратителен, как другой, — лучшим или просто не столь ужасным? Как вести градацию существованию не только бессмысленному, но и противоестественному? Как описать палитру красок жизни, состоящей из картин, недоступных другим людям?

Да-а-а… Черные глаза замерли на одной точке.

Вошедшая в комнату кошка томно поскребла о косяк когтями и, лениво повернувшись к Антону, мяукнула, ну, типа, хватит, увалень, уже валяться! Мог бы и пожрать что-нибудь сварганить!

— Отстань, надоедливое создание! — сказал Антон, повернувшись на другой бок.

— Мяу, — ответила кошка.

— Отстань, — повторил Антон, кинув в нее маленькую запыленную выцветшую подушку — первое, что попалось под руку.

Кошка отпрыгнула и, обиженно махнув хвостом, вышла из комнаты.

— Мя-яу, — сказала она на прощанье.

Антон недовольно повернулся обратно. «Эта маленькая заноза не дает мне заснуть уже вторую ночь!» Он вспомнил ее вечерние песни, посвященные привычному циклу, и уныло улыбнулся. «Хотя… хоть у кого-то здесь есть какие-либо желания…»

Повалявшись на диване еще минут десять, Тоша, ощутив неудобство, раздраженно вскочил с него и вышел на свой старый обшарпанный балкон, столь же пустой, как и его душа. Занавеска, служившая преградой от насекомых, слетела с одного крючка, который противно щелкнул, словно указывая на непредвиденную заботу о приведении все в должный порядок. Антон проигнорировал его зов.

Он вяло рассматривал до боли знакомую улицу, залитую ярким солнечным светом, какой бывает только в середине лета…

На горизонте показался силуэт. Это идет Машка с соседнего двора, и когда на улице тепло, у нее всегда мокро под коленками, а когда с параллельной улицы по средам начинает пахнуть свежими булочками, у нее почти незаметно быстро-быстро дергается нос. Сейчас она пройдет под Антошкином балконом и весело скажет «здарово», а затем завернет за угол, пройдет еще примерно шагов тридцать, вот и ее окна на втором этаже…

Во дворе сидят Дима и Толик. Они оживленно говорят о новой фантастической книге. У Толи смешная челка, потому что Лена из соседней парикмахерской закончила курсы только вчера, а он стригся неделю назад. Честно говоря, курсы ей не сильно помогли… А Дима…

— Здарово, Антон!

— Привет, Машка, как экзамен?

— Возможно, будет даже четверка! — радостно ответила Машка и, подмигнув, пошла дальше.

Да, Дима…

— Если все будет ок, я тебя приглашаю! — крикнула она, почти повернув за дом.

— Если все будет хорошо, меня никто не остановит! — грустно улыбнулся Тоха в ответ.

Дима слишком любит крем-брюле и фантастические книги, чтобы обращать внимание на Машку. Хотя она так элегантно поправляет волосы, когда рядом с ним!

Пресытившись чужой жизнью, Антон вернулся к дивану. Этот старенький потрепанный временем и кошкой предмет мебели был для Антона не просто диваном. Это был лучший друг, готовый выслушать в любое время суток и бережно «подставить плечо», «протянуть руку» и разрешить «поплакаться в жилетку». Этот темно-вишневый товарищ единственный в мире знает все Антошкины тайны. Это на нем пролежни от Антоновой пятой точки. И это он никогда ни на кого не жалуется.

Зазвонил телефон. Тр-р-р-р. Тр-р-р-р. Он таким спокойствием, как диван, отнюдь не обладал. Антон ушел на кухню. Телефон его сейчас не интересовал. Громко грохнувшись на табурет, Тоша положил голову на руки. На лицо свалились длинные темные волосы. Они уже начинали мешать. Было бы все иначе — заглянул к Лене. Хотя, наверное, у него даже лучше получится. Или — да ну их? Пусть растут дальше. Какая разница?