Кандалы и узы

— Ты снова собираешься к ней, верно? — говорит Эмбреллин, встав в дверях моей комнаты. То есть, строго говоря, это ее комната, но после происшествия она пустила меня пожить на несколько месяцев. У нее спокойный голос, но глаза слегка прищурены, и от них к вискам отходят морщинки — туда, где ее гладкая кожа переходит в грубую кору. Верный знак того, что она рассержена, хорошо известный мне еще со времен нашего детства.

— Я просто хочу занести немного денег на приют, — говорю я. Это самое меньшее, что я могу сделать.

— Очень хорошо, Террик. Правда, это очень хорошо. Но в какой-то момент нам придется поговорить о том, что такое здоровое горе, и что такое одержимость. В конце концов тебе придется простить себя и двигаться дальше — и это будет гораздо проще сделать, если твои чувства не будут связаны с судьбой осиротевшей девочки.

— Да, конечно, ты права, — автоматически отвечаю я. За двадцать восемь проведенных в Селезнии лет я хорошо усвоил, что нет ничего важнее гармоничных отношений с друзьями и сообществом. Но как я могу простить себя, когда из-за меня обрушился дом, убивший два десятка горожан? Выдавив из себя улыбку, я натягиваю шапку, прикрывая острые эльфийские уши, и заматываюсь шарфом, прячущим большую часть моего лица. Я не хочу, чтобы меня узнали там, куда я иду.

— Я встречаюсь с ней в последний раз, обещаю.

— Спасибо. Да, и еще кое-что. Боюсь, соседи снова жаловались, — Эмбреллин наклоняет голову, и резкое движение заставляет встрепенуться и недовольно нахохлиться зябликов в ветвях ее волос. — Ты точно не слышал никаких странных звуков?

— Опять они утверждают, что у нас шумят вурмы? — закатываю я глаза.

— Знаю, знаю... Просто это мои соседи... если есть какие-то проблемы, я хотела бы их решить, — она проводит пальцами по лакированному дереву паланкина, которую я приспособил под платяной шкаф, открывает дверцу и мыском трогает мои старые сапоги призывателя вурмов, выставленные в линию на полу. На потертой черной коже уже скопилась пыль. Эмбреллин заглядывает за бронированную униформу — остатки моей старой жизни, когда я был старшим дрессировщиком вурмов для армии Селезнии, прежде чем сделал изменившую все ошибку. — Они говорили, что и самого вурма видели. Он высовывался из каменного потолка. Утверждали, будто у него зубы — как мясницкие ножи.

— Я не хочу ничего такого сказать, Эмбреллин, но... ты не думаешь, что твои соседи могли переборщить с медитациями? Шаманы все чаще созывают свою паству на собрания. Может, у твоих соседи уже настолько просветленное сознание, что им всякое разное мерещится?

Она на мгновение задумывается, потом наклоняется и приподнимает край свисающего с кровати покрывала.

— Эмбреллин, — говорю я, и мой голос балансирует на грани вежливости и раздражения. — Я ценю твою щедрость и благодарю, что ты пригласила меня в дом, но... неужели ты думаешь, что я смог бы уместить подрастающего вурма под кроватью?

Иллюстрация: Wesley Burt

Эмбреллин отпускает покрывало и вздыхает.

— Ты прав. Я веду себя нелепо. Кому бы хватило ума держать настолько опасное животное в общем жилом доме?

Я киваю. Действительно, кому?..

Впереди виднеются высокие темные шпили орзовских соборов, и во мне все больше растет напряжение. На фоне вечернего неба силуэты зданий кажутся черными, будто перемазанными сажей, и арочные витражные окна блестят оранжевым в закатном свете. Оттенки атмосферы угнетения меняются по мере того, как я миную территории различных картелей, но я не опускаю головы; глаза смотрят вперед, кулаки плотно сжаты. Безопаснее было бы идти про хорошо освещенной и многолюдной главной улице — она проходит немного в стороне, я от нее в нескольких кварталах. Но тогда я прошел бы мимо того места, где стояла когда-то Базилика Благоприятности — одна из старейших церквей Синдиката Орзовов. Вернее, была одной из старейших — до тех пор, пока я не проехался под ней на своем вурме и не повредил несущие конструкции, отчего здание обрушилось и превратилось в груду камня. В это время в базилике шел ремонт: почти пятьдесят строителей меняли разбитые витражи, чинили выщербленный камень и насыпали землю, чтобы создать вокруг церкви уклон — в сезон весенних паводков он должен был увести воду от ее стен в катакомбы. Иногда, когда я закрываю глаза, я до сих пор слышу, как кричат заваленные обломками люди. Лучше я рискну встретиться с уличными хулиганами, чем вновь переживу тот день.

— Эй! — звучит грубый окрик. Я оглядываюсь и вижу одетого в черную кожу детину. Несколько шнурков с нанизанными серебряными монетами висят ожерельем у него на шее.

— Гуляешь, приятель? — спрашивает он, словно выплевывая слова. — Может, желаешь страховку прикупить? А то знаешь, как бывает... гуляешь, гуляешь — а потом нога ломается.

— Нет, спасибо, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал как можно более умиротворяюще. — Мне недалеко.

— Может быть. Но все равно, всякое может случиться, — он впечатывает кулак в открытую ладонь. — У меня очень разумные цены.

Монеты в кармане вдруг кажутся мне очень тяжелыми. Громила уже пожирает глазами выпуклость от кошелька.

— Мне не нужно, — говорю я, — я уже купил себе защиту.

Я отвожу в сторону полу куртки, показывая рукоять на поясе.

Вымогатель пожимает плечами.

— Этот маленький ножичек тебе в наших краях не поможет.

— Это не нож, — говорю я. Отцепив кожаный ремешок, я достаю металлический секатор. — Он может разрезать самый плотный и самый зачарованный терновник. Знаешь, что зачарованный терновник делает с плотью тех, кто в него попал?

Но громила слишком занят созерцанием моего кармана, чтобы ответить. Я поворачиваюсь и быстрым шагом иду прочь, переходя на другую сторону улицы. Он следует за мной. Из кармана жилета я достаю кожаный мешочек, набитый семенами терновника, и высыпаю пригоршню под ноги. Когда несколько мгновений спустя на них наступает вымогатель, я призываю пронизывающую все сущее магию, бросаю заклинание за спину и поворачиваюсь, чтобы посмотреть, как из тротуара вырываются колючие лианы. Мой преследователь оказывается в их колючей хватке.

Решетчатая Лиана | Иллюстрация: James Paick

Я оставляю его там, истошно вопящего, и ускоряю