Но принять не выходит. И все-таки Кейрен ее опустил на землю, но отступить не позволил, прижал к себе.

– Я тебя не отдам.

– Бестолочь ты. – Таннис взъерошила ему волосы. – Рано или поздно…

– Никогда.

– Кейрен… – Она разомкнула кольцо его рук. – Давай не будем об этом? День хороший… смотри, утка! Жирная какая! А на курсах нам показывали, как утку готовить с черносливом…

Утка выбралась на берег и, отряхнувшись, заковыляла к лошадям. Она была толстой и неповоротливой, ко всему вряд ли догадывалась о коварных планах Таннис. А та говорила о своих курсах и о варенье из красной и белой смородины, которое у нее получилось лучше, чем у остальных, значит, недаром Таннис столько времени потратила, гусиным пером косточки выковыривая… и о других курсах, где ее тоже хвалили и…

Голос был неестественно бодрым, и, когда она, устав говорить, замолчала, Кейрен снова ее обнял.

У них есть этот день.

И пруд.

Утка растреклятая, лошади. А дома ждет камин и клетчатый плед с винным пятном…

…спящим, он казался таким беззащитным.

По-прежнему худой и жилистый, с бледной кожей, которая на локтях была шершавой, треснутой. И Таннис гладила трещинки. Знала – не проснется.

Сон у него был на редкость крепким.

И хорошо. Можно смотреть, не боясь быть застигнутой. Не то чтобы она делала что-то неприличное, из того, о чем не принято говорить – а как Таннис усвоила, многие темы являлись запретными, – но было как-то неловко.

Сколько им осталось?

Дни?

Недели?

Месяцы? И во сне Кейрен продолжает гадать, оттого и хмурится. А она, дотянувшись до губ, гладит их, нашептывая:

– Я здесь.

Рядом. Пока еще… быть может, повезет и их связь продлится год… или два. Сколько бы ни было, своего Таннис не отдаст. Будет больно? Обязательно будет, она ведь с самого начала все понимала правильно. Кто она?

Она уже сама не знает кто.

Прежняя Таннис мертва, а новая… содержанка?

…Кейрен повернулся и, не открывая глаз, пробормотал:

– Что?

– Ничего. – Она потерлась носом о его щеку. – Спи.

– О чем ты думаешь? – Спросонья его глаза были темными, черными почти. И Кейрен жмурился, давил зевок.

– Ни о чем.

О том, что эта жизнь, одолженная, красивая, как рождественская открытка, так и останется чужой. Таннис тесно в ней.

В корсетах.

В чулках шелковых, окаймленных колючим кружевом. Подвязки жмут, а пышные юбки мешают ходить. Да и ходит она иначе, держит осанку… леди Евгения порадовалась бы, наверное.

А Войтех? Увидел бы он леди или как остальные?

Нет, никто ничего не говорит, ведь Кейрен платит за курсы… за все он платит и злится, если Таннис пытается сказать, что она сама справится. Но правда в том, что нет, не справится. Без него тяжело.

А будет еще тяжелее.

…она уже другая, но… леди никогда не станет. И дают ведь понять. Вежливо. Улыбочкой рисованной, от которой внутри все леденеет. Движением бровей. Небрежным кивком и рассеянным взглядом, когда кажется, что смотрят не на нее, а сквозь нее.

Таннис терпит.

И учится.

Ей плевать, что думают остальные благонравные девицы, которые не желают иметь ничего общего с такими, как Таннис. Но им приходится, потому что за Таннис платит Кейрен, и даже не в деньгах дело, в имени, в гербе, в родовом перстне, который он по-прежнему носит.

Пускай.

Надо взять все, что получится.

Варенье это из красной и белой смородины… утку растреклятую, которая вышла жесткой, как подошва, хотя Таннис все делала верно… пейзажи акварелью… искусство декламации…

…и эти ночи вдвоем.

Вечера, когда он приходит уставший… домой. Он так и говорит, что домой, и наверное, вправду верит. Наивный по-своему. Пускай. Есть еще время.

На двоих.

Для двоих.

Но когда-нибудь оно закончится, и тогда… будет объявление в «Светской хронике». И Кейрен, отводя взгляд, заговорит о том, что на свадьбе настаивает семья и что свадьба ничего-то не изменит… почти ничего. Просто где-то появится женщина, которая будет зваться его женой. И он станет возвращаться уже не в квартиру к Таннис, но к ней…

Наверное, будь Таннис другой, она нашла бы силы смириться. Ведь многие живут так, привыкают, приспосабливаются… а она не сможет. Пыталась представить, как это будет, и задыхалась от боли.

Перетерпит.

Она сильная. Главное, уйти, разорвать связь, а там и раны залижутся, и жизнь начнется. Еще раз наново? Не привыкать.

– Почему ты плачешь? – Кейрен перевернулся на спину. – Тебя кто-то обидел?

– Никто.

Никто, кому можно было бы ответить за обиду ударом на удар.

– Тогда почему ты плачешь? – Он поймал слезу на ее щеке и, дотянувшись, снял ее мизинцем.

– В глаз что-то попало.

И спеша уйти от опасных вопросов, Таннис наклонилась, прижалась к груди.

– Ты ешь, как не в себя, а все равно тощий… и мерзнешь.

Ноги у него и под пуховым одеялом холодными оставались, и Кейрен под утро начинал ворочаться, одеяло стягивая, пока оно вовсе не оказывалось на полу. Сам же он обнимал Таннис, прижимал к себе и засыпал, уткнувшись носом в ее спину. Она же, напротив, просыпалась и лежала тихо-тихо, отсчитывая мгновения до рассвета. Старая привычка. Все казалось, что совсем рядом раздастся скрип половиц. Хлопнет дверь. И из-за стены донесется ворчливый мамашин голос:

– Вставай уже…

…или загудит, подбираясь к заводским воротам, баржа с углем, выдернет Таннис из сна, который она приняла за настоящую жизнь.

– Ниса… мне с тобой хорошо. – Пальцы Кейрена задумчиво скользили по шее, чтобы замереть на ключице. – Спокойно. Вряд ли ты поверишь, но я никому этого не говорил…

Поверит. Она чувствует, когда он лжет. Или сердится. Или впадает в тоску и тогда ложится поперек кровати, растопырив локти, точно пытаясь защитить эту кровать ото всех, даже от Таннис.

…он приносит с работы усталость и странную, детскую почти обиду, о которой не хочет говорить, но все-таки заговаривает. И, увлекшись рассказом, сам о ней забывает. Таннис же нравится слушать, не столько о делах, сколько о людях, Кейрена окружающих.

О даме-секретаре, которая каждую неделю перешивает кружево на манжетах форменного платья, надеясь, что подобная вольность останется незамеченной. И порой ее окаянства хватает на то, чтобы срезать скучные костяные пуговицы, заменив их ониксовыми. Она чувствует себя отчаянно храброй и прячет в верхнем ящике стола жестянку монпансье.