И пускай себе.

– Надеюсь, – голос Брокка звучал сухо, жестко, – я не помешал беседе?

– О нет, мы уже закончили. Буду рад встретить вас снова, милая леди. – Хальгрим смеялся, по глазам видно, но Брокк этого не замечал, как и острых игл живого железа, которые проступали сквозь волосы.

Он ревнует?

Ревнует.

Но кого? Кэри или Лэрдис?

– В таком случае нам пора. – Брокк подал руку. А во второй держит букет, тонкие стебли лаванды, перевитые золотой лентой.

Он молчал до самого дома, глядя в окно. И Кэри не спешила начинать разговор.

– Все пошло не так? – Брокк стащил перчатку и раздраженно пошевелил пальцами, глянул на руку и скривился.

– Я… волновалась.

– Знаю. – Его взгляд потеплел. – И прости, что… вышло так глупо.

– И ты меня.

– За что?

– За что-нибудь… не сердись, ладно?

– Не сержусь. Не на тебя. – Он дотянулся до руки Кэри. – А цветы мне отдашь?

– Они промерзли…

– Все равно отдай.

– Зачем?

– Мое ведь. – Брокк разжал ее пальцы, высвобождая букет. – Я не намерен уступать свое кому-то.

Кэри показалось, что говорит он вовсе не о цветах.

– Ты смерти моей хочешь? – Таннис обеими руками вцепилась в стек и попятилась. – Я… я на такое согласия не давала!

– Дашь.

– Стой! – Она выставила стек, и кончик его уперся Кейрену в грудь. – Не подходи! Я никуда не поеду! Я… я кричать буду!

– Кричи, – согласился он, отводя оружие. – Здесь нас не услышат.

На конюшне и вправду было тихо.

Пахло сеном, опилками, мешки с которыми стояли возле денников, свежей соломой, лошадьми и хлебом. Деревом. И яблоками. Оседлавший колоду мальчишка-конюший чинил упряжь, а карман его куртки подозрительно оттопыривался, и соловый жеребчик, привлеченный запахом, просовывал морду через прутья, хлопал губами и фыркал, выпрашивая угощение. Мальчишка отмахивался, а жеребчик вздыхал.

– Ты… ты сказал, что мы гулять будем!

Отступать Таннис было некуда, и она прижалась спиной к деннику.

– Будем. – Кейрен стек отобрал. – Верхом.

– А… а давай без верха?

Он покачал головой и, глянув на мальчишку, увлеченного работой, сгреб свою Нису, поцеловал в лоб.

– Не надо бояться.

– Я же не умею. – Таннис почти сдалась, упираться продолжала исключительно из врожденного упрямства.

– Умеешь. Я видел.

– Так это же… это же просто… пару раз… и на манеже.

– В парке ничуть не сложнее. Вот увидишь. Все будет замечательно… Это не сложнее, чем варенье варить. – Кейрен коснулся розовой щеки, на которую легла тень. – Вот увидишь… только представь, как ты будешь смотреться верхом.

– Дура дурой. И на лошади.

– Я тебе помогу.

Ей к лицу амазонка из темно-синего бархата. И короткий жакет, отделанный золотым позументом. И шляпа-цилиндр с вуалеткой. И перчатки из светлой кожи, скрывающие руки – с них так и не сошли мозоли, пусть бы сами эти руки стали мягче.

Год прошел.

Целый год, а Кейрену оказалось мало.

– Ну же, скажи, что согласна?

– Когда я тебе отказать могла, а ты и пользуешься… знаешь, кто ты после этого?

– Кто?

– Гад ты… с кисточкой, – проворчала Таннис, отворачиваясь. И румянец ей к лицу. Она так и не научилась прятать чувства.

– Какой уж есть.

Каурая лошадка отличалась на редкость спокойным нравом. Одарив Таннис меланхоличным взором, она совершенно по-человечески вздохнула и приняла угощение.

– Ты… не сердись. Я постараюсь аккуратно. – Таннис провела по бархатистой шее, и лошадка кивнула. – Ты ж меня знаешь.

Лошадка коснулась ладони губами, соглашаясь, что знает. Помнит. У лошадей ведь хорошая память.

– И не сбросишь?

– Не сбросит, – пообещал Кейрен.

В седло поднял сам, позволив себе задержать Таннис в объятьях. Нарушение правил? С ней было на удивление легко и приятно правила нарушать.

…да и в первородную бездну эти правила.

– Одну ногу в стремя… умница. Сейчас под тебя подтянем. Вторую – на крюк. Вот видишь, ты все прекрасно помнишь и умеешь.

Он расправил подол амазонки, стараясь не рассмеяться, до того серьезной, сосредоточенной выглядела Таннис. Ей понравятся верховые прогулки, как понравился каток и театр, магазин Мейстерса и спуск по реке. Тогда она, забравшись в лодку, пробормотала:

– Только попробуй меня утопить!

И поначалу сидела неподвижно, боясь отпустить высокие борта гондолы, но успокоилась быстро…

Ее было легко радовать.

Удивлять.

И Кейрену нравилось ее удивление с привкусом осеннего дыма: на берегу вновь жгли костры из листьев, и прозрачный дым растекался по воде, скрадывая запахи. В нем вязли каменные опоры мостов, и старая баржа пробиралась осторожно, на ощупь. Дым сохранился и на губах Таннис, на коже ее, по-осеннему холодной. Он остался ранней сединой кленов, что виднелись из окна ее квартиры.

…их квартиры. Кейрен давно уже переселился на улицу Пекарей, в дом с мезонином и медным флюгером, который упорно показывал северные ветра – застрял, должно быть.

– Сидишь? – передав поводья Таннис, Кейрен отступил.

– Сижу, – мрачно отозвалась она.

– Тебе понравится, поверь мне…

– Верю. – Улыбка у нее была яркой, искренней. Ей никто не говорил, что леди пристало быть сдержанной и уж тем более не обнажать при улыбке зубов.

Даже если эти зубы на месте и весьма хороши.

– Тогда вперед. Просто держись за мной. Пойдем шагом. – Кейрен взлетел в седло, и караковый жеребец довольно фыркнул, заплясал. Он наверняка застоялся и уж точно не был бы против пойти рысью, но подчинился воле всадника.

А парк ждал гостей.

Зима пробралась в город, пусть по календарю еще значилась осень. Поседела за неделю трава, легла длинными космами, сквозь которые проступали серые залысины земли. И редкие пятна суховея, лилового, хрупкого, – яркие мазки краски на темном полотне. Гулко стучат копыта по мощеной дорожке. Длинные тени деревьев сплетаются ветвями, и прорастают сквозь них темные столбы фонарей. Время раннее, но под стеклянными колпаками уже вьется белесое пламя.

– Как ты? – Кейрен придержал поводья и обернулся.

Хорошо.

Кобылка шла мягко, и Таннис постепенно успокаивалась. Ветер приподнял вуалетку, и она, словно опасаясь, что высокий цилиндр сорвет с волос, придерживала его рукой.