локоть, повёл по коридору. – Никто вас не тронет. Здесь вам ничто, кроме правосудия, не угрожает.

Улица дохнула холодом. Совсем близко послышался лошадиный храп, треск расколотого полена. Запахло дымом и снегом.

Бошняк попытался унять дрожь в коленях.

Рядом под чьими-то торопливыми шагами заскрипел снег. Бошняк сжал в кармане кусок оловянной тарелки.

Кто-то остановился совсем близко. Короткое взволнованное дыхание. Сладковатый запах клевера.

– Нет, няня, не он, – голос был почти детский.

– Пойдём, голубушка Аглая Андревна. Пойдём…

Шаги стали удаляться.

– Ваше благородие? – позвал плац-майор.

Он принял Бошняка под руку, усадил в сани. До Комендантского дома полагалось ехать в санях. По снегу заскрипели полозья. Ветер мешал шаги, звуки, голоса. От холода онемели пальцы.

Сани замерли. Тяжёлые шаги. Они хрустели снегом так основательно и размеренно, будто к саням подходил гигант.

Бошняк подтянул ноги, чтобы с силой выпрямить их, если на него навалится тело.

– Да не вихляйся, не вихляйся, – громко сказал кто-то. – Это тебе не девка красная, а бревно.

– Почто вдвоём понесли? – отозвался другой. – Того и гляди пупок от натуги развяжется.

Тяжело охнула дверь, вошли в приёмную. Жар лизнул лицо. Шипел углями самовар. Пахло сырыми жилами, перьями и вытекшей желчью, нож стучал по доске – баба разделывала курицу, а совсем рядом шуршала бархотка, несло прогорклым топлёным жиром, которым обыкновенно натирают сапоги. Тявкнула собачонка.

Бошняка провели дальше, и он услышал скрип перьев – будто множество насекомых шелестели крыльями.

Плац-майор надавил Бошняку на плечо, усадил на скамью, приоткрыл дверь и доложил:

– Господин Бошняк в приёмной.

Дверь захлопнулась.

Кто-то прикоснулся к плечу. Бошняк вздрогнул.

– Александр Карлович! Вы?! – услышал он звонкий взволнованный голос.

– Лихарев? – Бошняк узнал сидевшего рядом. – Раньше от вас карамелью пахло.

– Вы не представляете, как я вам рад, – Лихарев запинался от волнения. – Мне повиниться надобно… Александр Карлович, вы должны ненавидеть меня. Это же я вас предал. Имя ваше назвал.

– Как ваша маменька поживает? – невпопад спросил Бошняк.

– В Петербург приехала. У сестры гостит.

Лихарев сконфужено замолчал.

– Я вот всё думаю, – продолжил не сразу. – Что, если бы ваши мысли мы с должным усердием до полковника Пестеля донесли? Всё бы иначе могло быть.

Открылась дверь, послышались чеканные шаги и сопение плац-майора. Бошняк почувствовал его мягкую, словно извиняющуюся хватку на локте.

– Идёмте, ваше благородие.

Бошняк услышал, как перед ним распахнулась дверь, и почувствовал, что воздух сгустился от устремлённых на него глаз. Ему стала в тягость его наведённая слепота. Словно повинуясь его настроению, рука плац-майора сняла повязку. Перед Бошняком предстала допросная комната, уставшая от духоты свечей и чёткости формулировок.

За длинным, крытым зелёным сукном столом расположилась следственная комиссия. Присутствующие смотрели равнодушно и устало. Гудела изразцовая печь.

Глава комиссии Татищев рылся в бумагах. Он поднял на Бошняка страдальческий взгляд и произнёс:

– Коллежский советник, предводитель дворянства Александр Карлов сын Бошняк. Служил в управлении военных поселений на юге России под началом графа Витта. У кого дело?

– У меня, – подал голос генерал Бенкендорф.

– Приступим.

Бенкендорф напомнил Бошняку императора Николая Павловича. Осанка, неторопливая речь, выставленный вперёд подбородок, умный и ироничный взгляд… Желание походить на государя было очевидным. Но император не внушал такого чувства скрытой опасности и катастрофы.

– Александр Карлович, – сложив пальцы вместе, благожелательно проговорил Бенкендорф. – Согласно имеющимся у нас показаниям, вы обвиняетесь как участник заговора, целью которого было введение республиканского правления, истребление государя и всей императорской фамилии. Для осуществления сих преступных планов вы вступили в сговор с членами Южного общества подпоручиком Лихаревым и полковником в отставке Давыдовым и предлагали им способствовать бунту всех южных военных поселений против законной монархии нашей… Для подкрепления обвинения приведу лишь одну запись из дневника Лихарева.

Бенкендорф перевернул страницу, ещё одну. Прочитал:

– «Сегодня за обедом Александр Карлович высказал прелюбопытную мысль. “Народ прост, – сказал он. – Если вы хотите, чтобы он пошёл за вами, то следует обратиться к его инстинктам. Один из них – вера. Скажите любому, что его путь отмечен Богом, и он пойдёт не за Богом, а за вами, в какую бы темень вы его ни позвали”. Я попытался объяснить суть благих намерений наших. Но А.Б. лишь слушал внимательно и никак не выразил своего отношения к моим словам».

Бенкендорф закрыл дело, покачал головой:

– Умно. – И, обратив свой взор на Бошняка, спросил:

– Готовы ли вы повиниться в делах ваших?

В повисшей тишине потрескивали свечи.

– Нет, ваше превосходительство, – ответил Бошняк. – Не готов.

Члены комиссии удивлённо переглянулись, поднялся лёгкий ропот. И только Бенкендорф, казалось, предвидел такой ответ.

– Мне необходимо свидетельство графа Витта, под чьим началом я служу, – закончил Бошняк.

Генерал-адъютант Чернышёв, ревностный приверженец холодного оружия и рукопашного боя, сидящий ближе всех к Бошняку, усмехнулся:

– Удивительно, господа, сколь велико среди заговорщиков желание иметь заступника.

Бенкендорф мягко взглянул на Бошняка.

– Для тех, кто не винится, наказание строже, – он будто произносил написанные для пьесы слова, которые успел выучить во время долгих и скучных допросов.

Бошняк молчал.

Бенкендорф кивнул плац-майору:

– Увести.

Плац-майор вытащил платок и, подойдя к Бошняку, принялся завязывать ему глаза. Допросная комната исчезла.

Затем снова были сырость улицы, скрип снега, серый свет, пробивающийся сквозь ткань повязки, и родной лязг запора.

Оставшись один, Бошняк вынул руку из кармана. От острой кромки оловянного ножа на ладони выступила кровь.

Лавр Петрович постучал в дверь покосившейся от старости избы. Дверь приоткрылась, из темноты выглянула засохшая старуха в чепце, с подозрением оглядела ищеек.

– Следственный пристав Переходов, – отрекомендовался Лавр Петрович. – Родительница покойного капитана Нелетова здесь проживает?

– Преставилась Пелагея Никитишна, – беззубо прошамкала старуха. – Не вынесла. Сыночек-от единственный был у ней, так она и того…

– Мне надобно мундир капитана осмотреть, – сказал Лавр Петрович. – В коем он смерть принял.

Старуха удивлённо захлопала глазами:

– Мундир-то всё одно худой. В спине дырка на дырке. Вот мы сжечь и того…

– Сожгли?!

Старуха растерялась:

– Акимыч вот только на задний двор снёс…

Лавр Петрович отстранил бабку, вошёл в избу, затопал по длинному коридору. Ищейки заспешили следом.

В избе пахло щами, деревом, лампадным маслом. Из каждого угла смотрели иконы. Свет с трудом пробивался через мутные окна, очерчивая контуры сруба, торчащие меж брёвен клочья мха. В одной из комнат на кровати лежали мужик с бабой. Мужик был низенький. Высокие сапоги капитана Нелетова были ему выше колен. Голый зад белел в полутьме. Из-за плеча мужика выглянула баба с распущенными космами. Увидев Лавра Петровича, натянула на мужика и на себя овчину.

– А ну вон пошли! – крикнул Лавр Петрович.

Мужик упал с кровати, направился на четвереньках к окну.

– Понаползли, нехристи! – Лавр Петрович пнул сунувшуюся под ноги курицу.

– Что ж, капитан дом с курями делил? – спросил пустоту первый ищейка.

– Цыц! – Лавр Петрович толкнул хлипкую дверь и вышел вместе с ищейками на задний двор. В лицо ударил жар пылающего костра. Трое слуг мутно посмотрели на пришельцев. Один из них, в заплатанном армяке на голое тело и подпоясанный капитанской саблей, пытался спрятать за пазухой полуштоф. Другой собирал и бросал в огонь раскиданные на