натужно. Стоило только Бошняку закрыть щель, как Фабер в то же мгновение кашлять перестал.

Со времени закладки крепости и появления в ней плесени прошло уже более ста двадцати лет. Изучая глубину поражения камней, Бошняк рассчитал, что плесень, если не противостоять ей, может уничтожить стену за каких-нибудь две с половиной тысячи лет. Бошняк знал, что любой вид стремится к доминированию. Чем проще организм, тем легче ему размножиться в природе – достичь своего рода власти. Возможно, и человек, упрощая свою жизнь, избавляясь от сомнений, следуя за своими рефлексами, пытается достичь власти над себе подобными, над природой и в конце концов убить её и себя. Бошняк подумал, что все историки от Геродота, Фукидида[13], Клитарха[14] до Татищева[15] и Карамзина были неправы, описывая лишь отвлечённую цепь событий. Её же следовало описывать как преступление. Как цепь явных и скрытых мотивов, всеобъемлющий план уничтожения ближнего и дальнего своего. Эти мысли вдруг оказались чрезвычайно приятны здесь, в каземате, когда лежишь, укрывшись шинелью, и слушаешь гудение ветра.

За стеной беспечно, не соблюдая порядок и смысл строф, декламировал Фабер:

Куда, куда завлёк меня враждебный гений?Рождённый для любви, для мирных искушений…

– Илья Алексеич, вы только одно стихотворение у Пушкина выучили? – спросил Бошняк.

– Да-с… – отозвался прапорщик. – Аглаю Андреевну хотел побаловать. Но так и не успел… Оно про одного француза – Андре Шенье, который пошёл на плаху из-за своих убеждений.

Зачем я покидал безвестной жизни тень,Свободу, и друзей, и сладостную лень?Судьба лелеяла мою златую младость;Беспечною рукой меня венчала радость,И муза чистая делила мой досуг.

Фабер представлялся Бошняку нескладным, высоким, похожим на драную цаплю юнцом. Бошняк так ни разу и не заглянул к нему в каземат. Ему было приятнее думать, что в соседней камере вообще никого нет.

В красной от вечернего солнца двери тюремной камеры аккуратно лязгнул замок.

Фабер смолк.

В камеру Бошняка, стараясь не шуметь, проскользнул надзиратель.

Приход надзирателя Бошняк воспринимал как должное, вроде появления полового в трактире. Они все казались ему на одно лицо. Рождённые низкорослыми, чтобы не разбить голову о дверную притолоку. Плотно упакованные в мундир, с торчащими над воротником прозрачными пустыми глазами.

– Ваше благородие, вам записку передать велено. – Надзиратель протянул скомканную в ладони бумажку. – Не извольте беспокоиться. Плочено.

Бошняк взял записку.

Надзиратель, неслышно ступая, удалился, притворил дверь. Тихо провернулся ключ.

– Все записки плац-майор Аникеев самолично читает, – сквозь дыру в стене зашептал Фабер.

– С чего вы так решили?

– А он мне сам сказал-с. Вот, говорит, приду в свой кабинет после трудного дня, открою шкап, достану папку с вашими записками к Аглае Андреевне – и аж слеза берёт, как хороши.

– Стало быть, не все записки до адресата доходят?

– Те, в которых о бунте хоть самая малость, не доходят. Так что о бунте не пишите-с.

Бошняк разгладил на колене листок:

«Sasha, faites attention. Je crois qu’ils veulent vous tuer. Le Comte Witt est également en danger, mais il a, contrairement à vous, la possibilité de se défendre. С.S.»[16]

Записка Бошняку не понравилась. Она больше напоминала донесение. Ни тебе «мой милый», никаких ахов и расползшихся от слёз букв. Бошняк улыбнулся, отложил листок, прошёлся по камере. Было странно, что она ещё не уехала. Она должна была уехать.

За решёткой висели чёрные деревья. Бошняк хрустнул пальцами и принялся делать гимнастику. Угроза несправедливого следствия с одной стороны и быстрая расправа с другой позабавили его.

Бошняк очистил оловянную миску от присохшей каши, согнул её, разогнул. «В конце концов это даже интригует, – подумал он. – Да и стоит ли верить её словам?»

Бошняк выломал острый край, положил на пол, выпрямил ударом каблука и спрятал в карман.

В круглом отверстии от сучка блеснул глаз Фабера.

– Александр Карлович, отчего вы сюртук не носите?

– Повода нет.

Бошняк лёг на нары, отвернулся от перегородки. Влажный глаз Фабера застыл над его кроватью.

– Говорят, недавно один заключённый разбил голову о стену, – сказал Фабер. – А другой стекло проглотил. Думаю, если вскоре не выберусь отсюда, то тоже непременно сойду с ума.

Бошняк, не мигая, смотрел на колеблющийся огонёк лампы. Воздух тяжелел от сырости и сгоревшего масла. Огонёк плясал, менял цвет. Он становился зелёным, красным, белым, фиолетовым. Сегодня с утра Бошняк долго выплёвывал и высмаркивал копоть. Его почему-то рассмешила мысль, что злодею придётся убивать растрёпанного, чёрного, как арап, человека.

– Слышали? – раздался далёкий, как эхо, шёпот Фабера.

Бошняк открыл глаза. Было совсем темно.

– Что? – спросил он.

– Ходит кто-то, – шепнул Фабер.

Под дверью тускло мерцал свет, но шагов слышно не было.

– Надзиратель, – Бошняк удивился спокойствию, с каким произнёс это. – Ему ходить положено.

– Нет… Не надзиратель, – прошептал Фабер. – Я их шаги выучил. А этот вроде как босой ходит. Стука каблуков не слыхать.

Бошняку показалось, что он слышит чьё-то тяжёлое дыхание. Свет под дверью пропал.

– Говорят, – прошептал Фабер, – что это духи декабрьских мятежников ходят.

– Никого же не казнили ещё, – почему-то тоже шёпотом ответил Бошняк.

– В том-то и дело, – сказал Фабер.

Только теперь Бошняк заметил, что вместо самодельного оловянного ножа сжимает в руках разломанную тарелку.

– Спите, Илья Алексеич, – сказал. – Пустяки.

Вдали хлопнула дверь. Воцарилась звонкая тишина.

Перед Бошняком выросла огромная тень. Бошняк выставил вперёд нож и открыл глаза. Было уже утро.

Лязгнул замок. В камеру, заполнив собой каземат, вошёл плац-майор Аникеев. Правый ус его был жёлт от трубки. В руке плац-майор комкал кусок ткани в цветочек.

– Подымайтесь, ваше благородие, – сказал. – Есть ли у вас платок, глаза завязать? Казённый-то мой табаком пахнет.

Бошняк протянул плац-майору платок:

– На допрос?

Плац-майор кивнул.

Бошняк взял с края стола сложенный сюртук, неспешно надел, огладил рукава.

– Сюртук-то у вас будто от портного только, – сказал плац-майор. – А ведь уже порядком гостите… Соблаговолите поворотиться.

Бошняк повернулся. Аникеев бережно завязал ему глаза.

Бошняк почувствовал головокружение. Плац-майор взял его под руку, вывел в коридор, с грохотом закрыл дверь каземата.

Они пошли под тесными сводами. Эхо множило шаги. Далеко раздавались голоса. Где-то капала вода. За дверью одного из казематов звякнули кандалы. Бошняк остановился. Аникеев потянул его за руку:

– Что осторожничаете? Я вас веду… Ступенька-с.

– Скажите, господин плац-майор, а вы действительно арестантские записки читаете? – Бошняк хотел убедиться, что голос его твёрд.

– По-французски плохо понимаю, пришлось подучить, – плац-майор вздохнул, как лошадь в стойле. – У каждого свой долг, милостивый государь.

Вдалеке хлопнула дверь, кто-то шёл навстречу. Вскоре идущий оказался рядом.

Плац-майор сжал локоть Бошняка.

– К стене-с…

Мимо медленно проследовал кто-то грузный – Бошняку почему-то представился медведь в начищенных сапогах и зелёном мундире с золотыми царскими пуговицами. Левый сапог похрюкивал, как поросёнок. Глухо перекатывались ключи. Шаги долго раздавались в коридоре, затем лязгнула дверь и стало тихо. Бошняк услышал, как где-то далеко стучит дятел. И не сразу понял, что это сердце плац-майора.

– Почему стоим?! – неожиданно громко спросил он.

– Не бойтесь, Александр Карлович. – Плац-майор привычно взял его за