– Неплохо живете, – огляделся Олег Петрович.

– Именно. Неплохо живу. В отличие от многих. И на Генку поглядеть хотелось. Понять, кем он стал… убедиться, что…

– Не все у него хорошо.

– Именно.

– И как?

– Убедился, – признался Илья. – Не скажу, что полегчало, но он… он произвел на меня впечатление не самого богатого человека… мне это было приятно. Мне ни к чему было убивать его. Напротив. Теперь я был на вершине, а он внизу. И мне это положение дел нравилось, а Генке наверняка не очень. Он всегда болезненно воспринимал чужое превосходство…

– Понятно. – Олег Петрович произнес это таким тоном, что стало очевидно: ничего-то ему не понятно. И не решил он до конца, стоит ли Илье верить. – Будем разбираться.

Фатежский уезд Курской губернии, имение столбовой дворянки Мизюковой.

Нынешнее лето выдалось на редкость жарким. И от жары этой не было спасу ни коровам, ни коням, ни людям. Мухи и те летали сонные, медлительные, жужжанием своим раздражая и без того раздраженную потную боярыню. Та сидела у окошка, глядя на дорогу, обмахиваясь веером, не столько холодку ради, сколько потому, что более заняться было нечем.

– Читай, – велела она нервным голосочком. И девушка, сидевшая в углу, подчинилась.

Она читала выразительно, и мягкое звучание ее голоса вплеталось в нынешний сонный день, ничем-то не отличавшийся от дней иных.

Было скучно.

– Хватит… – Боярыня потянулась. – Вели, чтоб чаю подали…

Чаю не хотелось, вовсе ничего не хотелось, и все ж хоть какое-то развлечение… В гости, что ль, съездить? Аль вовсе на воды податься? Ныне общество приличное на водах… и родня, сестрица двоюродная отписалась, что отбывает… Однако ежель и боярыня отправится следом, то встрече сией сестрица не обрадуется. Не любит она о родственниках вспоминать.

Чай подали, а после чаю, тоску развеивая, и гость заявился незваный, но дорогой.

– Здравствуйте, тетушка! – Громкий его голос враз разрушил сонное очарование дома.

Мухи зажужжали живей, а горничные на гостя уставилися нагло, с провинциальным любопытством. Сказать-то, гость был собою хорош, высок и статен, волосом темен, смугл…

– Что ж вы, тетушка, будто бы и не рады меня видеть? – произнес он с притворным удивлением, а после на руки подхватил, закружил, что пушинку… Вот шельмец!

И когда только вырасти успел?

Помнится, не так давно приезжал отдыхать в поместье мальчонка диковатый, после и школяр… а потом в офицеры подался, значит. Писал, конечно, но редко и скупо. Оно и ясно, мужчины к письмам особое любви не испытывают.

– Ты бы хоть предупредил!

– Да зачем? Иль все ж таки не рады?

– Рады, рады… Матрена, вели, чтоб на стол накрывали! Голодный, чай? Конечно, голодный… Выхудл, без слез и не взглянешь… Матушка-то твоя ведает, что ты вернулся? Надолго ли?

– Ах, тетушка, сколько вопросов… похоже, что насовсем…

И сонное имение ожило, будто по мановению волшебной палочки. Козу с палисадника выгнали и кур отнесли на птичий двор, где им самое место, коня господского на конюшню поставили, и конюх долго восхищался тем, до чего жеребец хорош. Мол, чистых аглицких кровей, выездки великолепной, да и глядеть на него – одно удовольствие.

Барин был под стать коню.

Девки дворовые нарочно прибегали, чтоб хоть глазочком на него взглянуть. Оно ж когда еще случай такой-то выпадет? Парни, те кривилися, мол, когда б у них мундир имелся и конь небось не хужей гляделися б. Так оно или нет, то осталось неведомо, ибо сказано, что всякой твари место свое знать надобно. И дворня боярыни Мизюковой знала, как не знать-то, когда хозяюшка пусть и отходчива норовом, но строга, за иную оплошность и шкуру спустить может.

Правда, с приездом племянника она подобрела, помолодела, годочков на радостях скинула. В платья ныне рядилась модные, поплиновые да с цветочными узорами. Поясочком перевязывала, шляпку вздевала из итальянской соломки. На плечики открытые шаль накидывала и этак гулять шла. А гулять тут было где, вокруг поместья-то луга заливные, зеленью пышные.

Так и ходили, напереди барыня с племянником, а за ними – Матренка с корзинкою, в которой и снедь всякая, и питье, и веер, и книжица, буде барыне вздумается присесть для отдыху. Далече-то она ходить непривычная, другое дело барин. Он мосластый, долговязый, ноги – что у журавля, парою шажочков версту мерит. И идет, и говорит все, да о Кавказе, откудова явился.

Матренка слушает.

Что ей, подневольной, еще остается?

А после уже, когда барыня ко сну отойдет – после прогулок спать она стала легче и без патентованного сиропу, коим прежде баловалась, жалуясь на бессонницу, – то и спускалась Матрена на кухню, где ждали ее уже с превеликим нетерпением. И там уже, шепоточком, пересказывала гиштории дивные.

Матренка девкой была ласкавой, приветливой со всеми. И собою хороша. Старшая ее сестрица, Аксинья, конечно, приговаривала, что от этой хорошести беды одни, не в красоте счастие, да не слухали ее, потому как была Аксинья злоязыкою. И глаза имела завидущие.

Ныне вот тоже заладила.

– Стережися барина. – Аксинья лук лущила, она-то в дом, хоть и из той же семьи, что и Матрена, взята, а при кухне состояла. Была высока, мужиковата и цвет кожи имела нехороший, с желтизною будто. Куда с такой физией да в господские покои? А на кухне ей самое место, ибо силушкой Аксинью господь не обделил. – А то ишь, разулыбалася… Гляди, затащит на сеновал, а после сраму не оберешься… Ему-то что? У него таких, как ты, в каждом имении по пучку…

Лук она лущила руками, и шелуху луковую, сухую да светлую, в особую корзину складывала, буде потом чем на Пасху яйца красить.

– Он хороший. – Сестрице Матрена бы помогла и помогала, когда выпадала той работа легкая, но к луку прикасаться нельзя. Луковый дух сильно крепкий, привяжется к пальцам, к волосам, не вымоешь. А у барыни от этого духу мигрени начинаются.

– Хороший… Все они хорошие… Думаешь, я не вижу, как он на тебя глядит? Кобелюка… А ты и рада, уши развесила… Да уедет он вскорости и забудет, как звали.

– Не забудет…

Щеки румянцем полыхнули.

И ярко так… Нет, конечно, не было в Матрениной голове тех мыслей, за которые сестрица опасалась. Матрена – девушка строгих правил и себя блюдет крепко.

Матрену с Аксиньей в господский дом матушка привела. В ножки ключнице старой кланялась, чтоб взяла девок, да нахваливала, мол, работящие, тихие и послушные. Может, и не взяли б, да барыня аккурат гулять вышла, глянула на Матрену, пальчиком поманила.