– Какая красавица растет! – восхитилась. – Просто диво…

А Матрена еще оглянулася, потому как зело ей охота была на красавицу глянуть. Сама-то она себя красивою не мыслила, да и то, не до красоты было. За хозяйством следить надобно, за скотиною, за огородом, у мамки забот – полон рот. Тятька денно и нощно жилы рвет, тянет семействие, в котором что ни год, а прибавление…

– Пойдешь ко мне жить? – спросила боярыня и ущипнула Матрену за щеку. – Ишь, худенькая да глазастенькая… татарчонка…

– Пойду… ваша милость. – Матрена вовремя вспомнила, как ей велено было ко всем господским обращаться.

– И вежливая…

Так в дом и приняли, а матушке еще барыня два рубля дать велела, чему матушка очень рада была. А что, и от ртов лишних избавилася, и денег получила. Редко когда такая удача выпадает.

С той поры началась для Матрены иная жизнь.

Поселили ее в крохотной комнатушке, приставив в помощницы старой горничной, которая еще за матушкой боярыни приглядывала. Та уже в годах была крепко, немощна и глазами слаба, зато дело свое знала крепко. И Матрену учила.

Как платья почистить да проветрить.

Как кружево починить.

Волосы завить, лицо набелить… и все-то ладно выходило, пальчики у Матрены ловкие… и сама она работы не чуралась. А что, с волосами небось легче возиться, чем со свиньями. Вот и натирала их, что репейным маслом, что хлебом сухим, который после мелким гребешком вычесывала да со всем старанием, чтоб ни крошечки самой малой не осталося.

Боярыня довольною была.

И грамоте учить велела, ибо неможно личной горничной вовсе неучихою жить. Кто ж барыне станет книги читать? Чтение и сама Матрена полюбила крепко, особенно всякие истории про любовь, до которых хозяйка была дюже охоча.

Как-то так и жили…

Ушла на покой, а после и на погост старая горничная, и Матрене досталась что комнатушка ее, что обязанности, ныне уже привычные и необременительные. Да и разве тяжко ей для боярыни за молочком сбегать? Иль шаль подать? Шитье? Выслушать, когда говорит та, что о соседях, что о сестрице своей двоюродной… кивнуть, когда требуется кивать.

Книжку почитать.

Легкая то работа. Девки Матрене завидовали. Сама-то, почитай, почти госпожа. А и то, платья для Матрены шили пусть и не из атласу, но из хорошего сукна, да и порою перепадали что кружева, что ленты, что перчаточки аль шляпка, которые самой боярыне надоели.

Не выкидывать же!

На прошлое Рождество и брошку Мизюкова подарила, резную, камею, стало быть. Матрена ее потом всем показывала… Девки охали, Аксинья только губы поджимала.

– Гляди, – буркнула, – высоко взлетишь, больно падать будет.

– От ты… – Старшая повариха головою покачала. – Порадовалась бы за сестрицу хоть разок!

– А чего радоваться? – Брошку Аксинья повертела да и вернула. – Лучше б денег дала. А то… Вырядила, как куклу… при себе держит. И держать до самое смерти будет. Я-то, может, замуж пойду… Деток нарожаю… А ты, Матренка, как была барскою забавкой, так и останешься.

Горько тогда стало.

Но… разве ж была у Матрены своя воля? Или надежда хотя бы на жизнь иную? Нет… вот и читала она боярынины книги украдкой, и мнила себя влюбленною, любимою, всенепременно так, как писали, чтобы до трепета сердечного, до тьмы перед глазами.

И счастливую жизнь себе рисовала.

В книгах все и всегда завершалось счастливо… так может… Робкие это были надежды, и ныне они вдруг ожили.

Ах, если бы…

Хорош молодой барин.

Всем хорош.

И собою красив, как с потрету сошедши, лучше, чем с портрету.

И вежлив, упредителен, пусть бы Матрена всего-навсего девка крепостная, а все одно, коль обращается, то будто бы к барыне… и с тетушкою ласков, а уж она в племяннике души не чает. Смеется:

– Ох, шельмец… Погоди, вот расскажу обо всем твоей матушке. – И пальчиком этак грозит.

А он отвечает:

– Не расскажете, дорогая тетушка… Я же знаю, что не выдадите вы меня…

– Не выдам, не выдам… А ты еще расскажи… что там в Петербургах ныне дамы носят?

– Да всего… Будто вы, тетушка, журналов не выписываете.

Журналов тетушка выписывала множество и после разглядывала их с Матреною, тыкала то в одно платье пальчиком, то в другое, и все-то ей казались вычурными аль нелепыми. Иные фасоны она и вовсе распутными называла…

…правда, после, поостыв, кликала портниху и уже с нею журналы листала.

– Что журналы? Ты мне словами своими опиши… Чего там ныне у девок модно?

– Да я как-то не приглядывался.

– Врешь ведь! Чтоб ты и к девкам не приглядывался?!

– К девкам, может, и приглядывался. – Барин покаянно голову опустил. – А вот к нарядам – точно нет. Да и чего попусту говорить, поехали б и сами глянули б… Матушка б обрадовалась.

Мизюкова только фыркала да рукой отмахивалась. Обрадуется сестрица ее двоюродная, как же… В прошлый вон визит вся прямо-таки на радость изошла, не ведая, как дорогую гостьюшку выпроводить. И главное, вежливая, что спасу нет, а за тою вежливостью – холодочек. И каждое слово сквозь зубы… Мол, знайте, что тут вас видеть вовсе не желают.

Какая у графини родня?

Провинциальная?

Помилуйте, разве возможно подобное? Муженек ее, который и вправду граф, по рождению, тот помягче будет, а сестрица… Запамятовала уж, как сама была бедною родственницей, бесприданницей, почитай… и вместе росли, платья на двоих делили, мечтали, что свезет замуж выйти.

Свезло.

Одной больше, одной меньше, да только Мизюкова прошлого своего не чуралася, а сестрица за гордыней свету белого не видела. Будь воля ее, небось и от матушки с батюшкой отреклась бы, чтоб точно в графскую стаю прибиться.

Нет, не поедет Мизюкова в Петербург. Да и что там делать? Сыро, промозгло, и с того кости болеть будут. Ей свое имение дороже… А что племянник, то ему завсегда рада. В отца пошел, слава богу, добр и приветлив. Норовом легок…

Хорош, несомненно.

Девки вон глаз не сводят, и только остается, что упреждать:

– Гляди, не доведи какую до беды… – И пальчиком грозилась, но шутейно. Ведала, что не сдержать угрозами пылкую натуру племянника… Ох, в батьку пошел Давыдушка, тот по молодости тоже собою хорош был, пылок… Только не пылом сестрицу взял, а состоянием немалым, древностью рода и титулом графским.