отвечал не только за воспитанников, но и за воспитателей, за каждый день и час, за каждый болтик и деревцо; разве лишь этим ограничивались его безграничные обязанности! Он был в ответе за счастье и горе, за настоящее и будущее, за жизнь и смерть этих ребят, курчавых и курносых, вихрастых и кудлатых.

Прочитав трудную судьбу Александра Матросова, полную выбоин и колдобин, Ольга Васильевна, увлекающийся человек, сказала:

— Педагоги могут только приблизительно наметить программу расцвета человеческой личности. А было бы как прекрасно в самом начале судьбы доподлинно знать вершину будущего расцвета, исполнение того хорошего, что намечается в человеке.

Уже после того, как остался один, Стасюк сказал себе: «Я, может, никогда и не увижу вершину. Эта безоблачная область — царство мечтателей. Я — земной человек. Сверхпрозаический практик. Меня интересует сам процесс воспитания, вся черновая работа, ведущая к той вершине. Я — мусорщик. Я — банщик. Я, простите, — ассенизатор. Притом хирург и, может быть, где-то и в чем-то судья... Но судья в последнюю очередь».

— Весна! — вздохнул начальник колонии, задумчиво уставившись в окно: — Какая по счету весна?

...В кабинет вошел безупречно подтянутый Рашит Габдурахманов. На него любо взглянуть: белоснежный подворотничок, сапоги начищены до блеска.

— Товарищ начальник, колонисты выстроились для следования в лес.

— Сколько отрядов?

— Три.

— Внешний вид?

— Проверил лично.

— Разрешаю следовать в лес.

— Есть следовать в лес...

«А казался таким необузданным... И был же таким»,— подумал Стасюк, провожая Рашита; а тот, ни о чем не догадываясь, повернулся через левое плечо и, громко стуча каблуками, вышел. «Теперь под него не подкопался бы ни один старшина, — усмехнулся Стасюк. — Даже самый дотошный!»

Стасюк проследил глазами за Рашитом. Вот он подходит к Ольге Васильевне, вот докладывает. «Шельма, как ловко делает!» — невольно восхитился он.

Но уже где-то росла тревога. Она приползла в душу внезапно. Может быть, в нем заговорил страх? Все-таки весна, а ребята тоскуют по воле. Это опасно, когда тоскуют мальчишки.

Когда он вышел на крыльцо, последний отряд уже проследовал через главные ворота. До этой минуты Стасюк еще не знал, что двинется вслед за ними.

После весенних дождей земля еще не просохла. Мальчишки шли, не особенно соблюдая строй, выбирая места посуше. Они резвились и галдели, как утята, только что выпущенные в пруд. Про себя решил: «утят» пора перевести на летнюю форму.

Он гордился своими воспитанниками, но не обольщался на их счет. Каждый из них в отдельности — задача с тремя неизвестными. Кто только не наплакался из-за буйных голов, ехидных шалопаев, дурашливых хитрецов и паясничающих талантов?

Даже эти мальчишки, уже прошедшие отличную школу в колонии, в чем-то возмужавшие, доставляют столько хлопот. Вот красавец Володя Еремеев или сильный и упрямый Петр Трофимов. Он, прищурившись, взглянул на ватагу своих любимцев: на вихрастого и конопатого Андрея Богомолова, маленького и тщедушного Леонида Сивого. Среди командиров не хватало Рашита Габдурахманова, дежурившего по колонии.

Приноровившись к строю, он последовал за колонной, держась на некотором отдалении.

Внезапно его внимание привлекла женщина, бежавшая через поле, наперерез колонне. Внимательные глаза Стасюка остановились на этой фигуре. «Одета по последней уфимской моде,— сказал он про себя. — Такие боты можно достать лишь по блату».

Стасюк, почувствовав что-то неладное, заспешил. И как раз вовремя.

— Товарищ начальница! — стала кричать женщина, обращаясь к Ольге Васильевне. — Отпустите моего Лешку. Посмотрите, какой он маленький да слабенький, позади всех шагает. Его еле видно в толпе. Он даже не поспевает за вами. Зачем он вам нужен?

Колонна, естественно, остановилась. Мальчишки сбились в кучу, окружив двух женщин. Между ними уже стоял Лешка, по прозвищу Пугливая Тень.

На какое-то мгновение в душу Стасюка вкрался соблазн: вернуть ей сына. Потом как-нибудь он оправдается перед вышестоящими инстанциями. Докажет, что необходимо было отпустить колониста раньше времени. Во всяком случае, за него голову не снимут.

Стоит ему сказать лишь одно слово: «Забирайте!», как сын бросится в объятия матери. В этот миг на всей земле не будет более счастливых людей, чем они.

Ну а потом? Все, очевидно, пойдет по-старому. Леша Пугливая Тень, балуемый мамашей, тоже возьмется за старое. Кто знает, может, через полгода он вернется уже с другой статьей уголовного кодекса?

И он изгнал чувство жалости из своей груди.

Стасюк сказал себе: Лешка очень далек еще от светлого горизонта, от той цели, до которой ему идти и идти. Мальчишка прошел лишь полпути: он пока не может обойтись без нас. Ему в этом мире дозарезу нужны суровые педагоги, требовательное ребячье общественное мнение, даже эти заборы... Без них он пропадет.

— Гражданка, вы останьтесь, — сказал он спокойно. — Колонна, шагом марш!

Лешка молча последовал за колонной, понурив голову.

— Вы поступили необдуманно и неразумно, — проговорил Стасюк, сдерживая свой гнев. — Вы представляете, какую рану нанесли вы всем им, ста сорока семи мальчикам? Вы просто не подумали о детях других матерей. Слепая любовь никогда не была самым лучшим чувством человека, возвеличивающим его.

И уже потом, оставшись наедине, спросил себя: на что дано человечеству чувство жалости?

Жалость матерей плодит бездельников и тунеядцев, жалость полководцев рождает предателей и трусов.

Разве Плутарх и Толстой, Бетховен и Чайковский жалели себя и... заодно и других, когда вели человечество по великим дорогам?

Петр Филиппович продолжал свой путь, осторожно перешагивая через юркие ручьи, исчезающие в расщелинах оврагов. Наконец он набрел на поляну, где расположились колонисты. Они сидели вокруг Ольги Васильевны и внимательно слушали ее.

Но он нахмурился, увидев, что возле Ольги Васильевны примостился Пугливая Тень. Ее рука вольно или невольно лежала на его плече. Она не имела никакого права подчеркивать сегодня свое особое расположение к воспитаннику, вызванное, конечно, лишь жалостью. Это шло вразрез с его пониманием педагогической этики.

«Такая идиллия вредна, ее необходимо немедленно нарушить. Пусть у мальчишки не создается ложное чувство избранности. Не надо в нем лелеять иллюзии». Он сказал себе: я должен объяснить всем им, в том числе и Лешке, почему он пока обязан держаться за колонию. Он просто не готов выйти в большой мир...

— Всю зиму на том берегу, взгляните туда, в сторону Нагаевской горы, — говорила Ольга Васильевна, — стояло войско Пугачева. Его самого здесь, под Уфой, не было.

Петр Филиппович искоса разглядывал лица мальчиков: растерянно улыбающегося Шарафутдинова, задумчиво смотревшего вдаль Сивого, свесившего голову