— Я буду петь а капелла.

Никто не возражал. Любка собралась с духом, взяла дыхание и глубоким меццо-сопрано затянула:

Не корите меня, не браните.

Не любить я его не могла.

Полюбивши же, все, что имела,

Я ему одному отдала.

Воцарилась гробовая тишина. Ребята влет поняли, о чем она поет. Все знали ее ситуацию, но ни при каких обстоятельствах Любаня ни с кем не делилась тем, что с ней произошло. Это раньше она направо и налево болтала о своем мифическом романе с Алтыновым, но после того как родила сына, замкнулась и закрыла эту тему навсегда. Это была первая Любанькина прилюдная исповедь. Вряд ли она решилась бы на такое на трезвую голову. Даже у злой на язык Соловьевой намокли глаза, а верная подруга Галка Белякова подползла поближе к Любане, чтобы в критический момент утащить ее в коридор. Но Любаня уже никого не видела и не слышала. Все в ней перевернулось, она говорила сама с собой. Глаза ее стали совершенно прозрачными, но голос не дрогнул, красиво выпевая каждую ноту, и ни одна предательская слеза не скатилась по щеке.

— Посмотрите, что стало со мною,

Где былая моя красота… —

пронзительно продолжала Любанька.

И вдруг мощный аккорд подхватил ее, поддержал, и ее бархатный голос слился с гитарой:

— Где румянец, что спорил с зарею,

Где волнистых кудрей густота.

Любка хотела было продолжить, но гитара зажила своей жизнью, исполняя роскошный проигрыш. Любаня подняла глаза и увидела Кирилла. Он тонкими пальцами перебирал струны и глядел на нее в упор. Его правая нога отстукивала ритм, и он незаметно кивнул ей, когда нужно было вступить. Она уловила такт, запела, и они уже не отрывались друг от друга:

— Я готова забыть свое горе,

И простить ему все его зло.

Не корите ж меня, не браните.

Мне и так тяжело, тяжело.

Романс закончился. Плакали все девчонки. Кроме Любани. С каждой строчкой она словно сдирала с себя что-то липкое, вчерашнее и ненужное. Ей вдруг стало легко-легко, теплый ветерок из окошка обещал новую, прекрасную жизнь, она снова любила и была совершенно счастлива.

Она с удивлением смотрела на всхлипывающих подруг и искренне не могла понять причину такого расстройства. Любка вздохнула полной грудью, широко улыбнулась и заливисто крикнула:

— Девчонки! Айда на речку купаться!

Это была ее первая реплика, которой она лишилась в спектакле. Но теперь эта потеря не казалась ей невозвратной.

Раздались бурные аплодисменты и радостный смех товарищей. Любка уверенно нажала кнопку в двухкассетнике, и гримерку оглушил мятежный Виктор Цой. Мгновенно был выключен свет, загорелись свечи, и, размахивая из стороны в сторону зажженными зажигалками, мощный хор подхватил:

Группа крови на рукаве,

Твой порядковый номер на рукаве,

Пожелай мне удачи в бою,

Пожелай мне-е удачи!

Люба подошла к Кириллу. Он отложил гитару и спокойно сидел на своем месте, молча курил, не принимая участия во всеобщем веселье.

— Спасибо тебе. — Она присела на корточки и протянула ему стакан с водкой.

— Это тебе спасибо. Ты сама не знаешь, что для меня сделала.

Он отпил немного, бросил окурок в остатки водки, прищурился, погладил ее по голове и сказал:

— Пойдем отсюда. Нам пора.

Сама не зная почему, Люба просто покорилась ему, и они тихо вышли из театра и не спеша побрели к метро по Тверскому бульвару.

Любке надо было в Измайлово, и ближе было бы к «Арбатской», чем к «Пушкинской», но ей хотелось бог знает чего, но только бы не расстаться с этим человеком через десять минут. И она шла с ним по Тверскому бульвару, с упоением вдыхая влажный весенний воздух и боясь проронить хоть слово.

Он ни о чем не спрашивал, просто шел, заложив руки за спину. И она молчала.

Так же молча они спустились в вестибюль метро, и тогда Кирилл наконец спросил:

— Тебе куда?

— Мне далеко. В Измайлово. Еще пересадку делать. Надо торопиться, а то переход закроют… Ну, пока?.. — она протянула ему ладонь и робко отвела глаза.

— Я провожу.

— Да ты что? А как же ты обратно? Ведь поздно уже. — Любка сразу обрадовалась и испугалась.

— Неважно. — Кирилл прикоснулся к ее плечу и, легонько подталкивая, повел ее на платформу.

Молча они ехали и до «Первомайской». В пустом вагоне Кирилл сел напротив Любани, устало прикрыл глаза, и Любке показалось, что он задремал. От постигшего ее разочарования она чуть не заплакала и полезла в карман за платком. Но Кирилл уже протягивал ей свой. И она вдруг догадалась, что он вовсе не спит, а внимательно разглядывает ее через пушистые ресницы. Она чуть не охнула в голос, что-то внутри ее запульсировало, и она густо покраснела.

Добравшись до своей станции, они вышли на улицу. Накрапывал мелкий дождик.

— Возвращайся скорей, сейчас последний поезд пойдет, — забеспокоилась Любаня.

— Ну вот еще придумала. Чтобы я отпустил тебя ночью одну? — Кирилл заботливо застегнул на Любке плащ. — Пошли, а то простудишься.

— А как же ты обратно?

— Доберусь как-нибудь. Не думай об этом. Мой врач рекомендует длительные пешие прогулки.

Трамвая, как водится, не было и в помине, и они отправились пешком. И опять не обмолвились ни словом.

Дошли до подъезда. Кирилл взял ее ладонь и прижался к ней холодной, мокрой щекой.

— Солнышко, когда я тебя увижу?

Любка задумалась, мучительно борясь с собой. Предупрежденная о ее позднем возвращении, Дина Григорьевна забрала Коляна к себе, и квартира была свободна. Пригласить Кирилла, в общем-то случайного знакомого, было боязно, но и расстаться с ним не было сил. К тому же как ему, бедолаге, добираться ночью пешком через всю Москву…

Пока Любка думала, раздались громовые раскаты, сверкнула молния, и вдруг хлынул настоящий ливень.

— Ой, что же мы стоим! Побежали! — Любанька подтолкнула Кирилла, и они очутились в парадном. Вопрос решился сам собой.

Они сидели в кухне и пили горячий чай. Любка жарила свиные отбивные, заготовленные в морозилке Диной Григорьевной для 9 Мая, и они разговаривали, разговаривали, не в силах остановиться. Собственно, говорил только Кирилл, а Любка слушала его, поражаясь, что существует где-то какая-то совершенно иная, неизвестная ей жизнь. Не привычная ей — домашняя, школьная, потом институтская, приглаженная и благополучная, с ее мелкими и глупыми проблемами. А совсем другая, провинциальная и далекая, с комбижиром вместо масла, с порванными газетами вместо туалетной бумаги, с сибирскими пельменями из рыбных потрохов на Новый год. Кирилл рассказывал ей о своей больной матери-пенсионерке, уже пять лет хромающей на костылях по квартире в Новокузнецке, об отце, военном летчике, погибшем десять лет назад во время испытательного полета, о старшей сестре, по глупости оставшейся матерью-одиночкой и теперь сильно пьющей. О том, как он сам двенадцатилетним мальчишкой пошел на алюминиевый завод приляпывать ручки к кружкам, чтобы хоть как-то поддержать семью. Как после восьмого класса поступил в кулинарный техникум, стал поваром высшего разряда в городском ресторане, как ушел оттуда после того, как спер свой первый и последний кусок говядины. Не желая стать ворюгой общепита, поступил в местный Институт культуры, а потом приехал в Москву, и его сразу приняли в ГИТИС.