Приходской Ксендз с радостью рассматривал собственное произведение. Теперь река была полностью отгорожена от луга. Река не видела луга. Луг не видел реки.

Река уже не пробовала вырваться из обозначенного для нее места. Она текла себе, спокойная и задумчивая, непрозрачная для человеческого глаза. Вдоль ее берегов луга зазеленела, а потом там зацвели одуванчики.

На ксендзовых лугах цветы молятся, не зная устали. Молятся все эти цветочки святой Малгожатки и колокольчики святого Роха, а также обыкновенные желтые одуванчики. От постоянных молитв одуванчики становятся все менее материальные, все менее желтые, все более одухотворенные, так что в июне вокруг их головок появляются нимбы. Тогда Бог, тронутый их набожностью, присылает теплые ветры, которые забирают просветленные души одуванчиков на небо.

Эти же теплые ветры принесли на Святого Яна дожди. Река поднималась сантиметр за сантиметром. Приходской Ксендз не спал и не ел. Он бежал лугами к дамбе и смотрел. Измерял палкой уровень воды и бормотал под нос проклятья и молитвы. Река не обращала на него внимания. Она текла широким потоком, образовывала воронки, подмывала ненадежные берега. Двадцать седьмого июня луга Ксендза начали пропитываться водой. Приходской Ксендз бегал с палкой по свежему валу и с отчаянием смотрел, как вода с легкостью проникает в щели, просачивается какими-то лишь ей известными путями, проходит под валом. В следующую ночь воды Черной разрушили песочную преграду и, как каждый год, разлились по лугам.

В воскресенье Ксендз с амвона сравнил выходку реки с кознями сатаны. Что, мол, сатана ежедневно, час за часом, как вода, покушается на душу человека. Что человек, таким образом, вынужден прикладывать неустанные усилия, чтобы ставить ему преграды. Что малейшее пренебрежение ежедневными религиозными обязанностями ослабляет эту преграду и что упорство искусителя можно сравнить с упорством воды. Что грех сочится, течет и капает на крылья души, а волны зла захлестывают человека, пока тот не попадает в его водовороты и не идет на дно.

После такой проповеди Ксендз еще долго оставался возбужденным и не мог спать. Не мог спать от ненависти к Черной. Он говорил сам себе, что нельзя ненавидеть реку — обыкновенный поток мутной воды, даже не растение и не животное, а просто физическое оформление ландшафта. Как это возможно, чтобы он, Ксендз, мог испытывать нечто столь абсурдное? Ненавидеть реку!

А все же это была ненависть. Дело было даже не в подмоченном сене, дело было в бессмысленном и тупом упрямстве Черной, в ее бесчувственности, эгоизме и безграничной тупости. Когда он так думал о ней, горячая кровь пульсировала у него в висках и быстрее циркулировала по телу. Его начинало разбирать. Он вставал и одевался, невзирая на ночную пору, потом выходил из дома и шел на луга. Холодный воздух отрезвлял его. Он улыбался сам себе и говорил: «Как можно злиться на реку, обычное углубление в грунте? Река это только река, и ничего больше». Но когда он стоял на ее берегу, все возвращалось. Его охватывало отвращение, чувство гадливости и ярость. Охотнее всего он засыпал бы ее землей, от истока до самого устья. И, оглядываясь, не видит ли его кто-нибудь, срывал ольховую ветку и хлестал округлые, бесстыдные телеса реки.

— Уйди. Я потом спать не могу, как тебя увижу, — сказала ему Геновефа.

— А я не могу жить, когда не вижу тебя.

Она посмотрела на него светлыми серыми глазами, и он опять почувствовал, что этим своим взглядом она дотронулась до самой глубины его души. Она поставила ведра на землю и отбросила прядку со лба.

— Возьми ведра и иди за мной на реку.

— Что скажет твой муж?

— Он у Помещика, во дворце.

— Что скажут работники?

— Ты мне помогаешь.

Эли подхватил ведра и двинулся за ней по каменистой дорожке.

— Ты возмужал, — сказала Геновефа, не оборачиваясь.

— Ты думаешь обо мне, когда мы не видимся?

— Я тогда думаю, когда ты обо мне думаешь. Каждый день. Ты мне снишься.

— Боже, почему ты этого не прекратишь? — Эли резко поставил ведра на тропинке. — Что за грех совершил я сам или мои отцы? Почему я должен так мучиться?

Геновефа остановилась и смотрела себе под ноги.

— Эли, не кощунствуй.

С минуту они молчали. Эли поднял ведра, и они двинулись дальше. Тропинка расширилась. Так что теперь они могли идти рядом.

— Мы больше не увидимся, Эли. Я беременна. Осенью рожу ребенка.

— Это должен быть мой ребенок.

— Все разъяснилось и утряслось само собой…

— Убежим в город, в Кельне.

— …Все нас разделяет. Ты молодой, я старая. Ты еврей, я полька. Ты из Ешкотлей, я из Правека. Ты свободен, я замужем. Ты — движение, я — стояние на месте.

Они вошли на деревянный помост, и Геновефа начала вынимать белье из ведра. Погружала его в холодную воду. Темная вода вымывала светлую мыльную пену.

— Это ты мне голову заморочила, — сказал Эли.

— Знаю.

Она прервала стирку и в первый раз положила голову ему на плечо. Он почувствовал запах ее волос.

— Я полюбила тебя, как только увидела. Сразу. Такая любовь никогда не проходит.

— А это любовь?

Она не ответила.

— Из моих окон видно мельницу, — сказал Эли.

Людям кажется, что причиной безумия являются большие и драматические события, какое-нибудь страдание, которое невозможно выдержать. Им кажется, что с ума сходят по какой-нибудь причине: по причине ухода любовника, смерти самого близкого человека, потери имущества, взгляда в лицо Бога. Еще люди думают, что с ума сходят внезапно, сразу, в необычных обстоятельствах, и безумие падает на человека, словно охотничья сетка, опутывает рассудок, мутит чувства.

Между тем Флорентинка сошла с ума совершенно обыкновенно и, можно сказать, безо всякой причины. Вот раньше у нее были причины для безумия — когда ее муж утопился спьяну в Белянке, когда умерло семеро из девяти ее детей, когда у нее случались выкидыш за выкидышем, когда от тех, кого ее тело не выкинуло, она избавлялась сама и дважды из-за этого чуть не умерла, когда у нее сгорел амбар, когда оставшиеся в живых двое детей бросили ее и затерялись где-то на свете.

Теперь Флорентинка была уже старая, и все ее переживания остались в прошлом. Сухая, как щепка, и беззубая, она жила себе в деревянном домике около Горки. Одни окна ее дома выходили на лес, другие на деревню. У Флорентинки осталось две коровы, которые ее кормили, а также кормили ее собак. У нее был маленький сад, полный червивых слив, а летом перед домом цвели густые заросли гортензии.

Флорентинка сошла с ума незаметно. Сначала у нее болела голова и она не могла спать по ночам. Ей мешала луна. Она говорила соседкам, что луна за ней следит и что неусыпный взгляд луны проникает сквозь стены и окна, а свет расставляет на нее ловушки в зеркалах, стеклах и отражениях на воде.