спотыкаясь, забрел в часовню и обнаружил на окнах ледяные заросли папоротника, а на алтаре — одинокий чулок. Это было своего рода молчаливое причастие — неохотное подношение из маленьких зеленых армейских человечков и пластиковых йо-йо, и сладостей, завернутых в фольгу.

С тех пор традиция продолжалась каждый год. Каждое Рождество он просыпался с чулком, набитым безделушками, с чувством вины, засунутым в вязаный носок. Остаток своего одинокого утра он проводил, стоя на замерзшем берегу мельничного пруда, засунув ноги в ботинки, которые были на два размера больше, чем нужно. Он оставлял свои подарки один за другим тонуть подо льдом. Он не хотел бейсбольных карточек, машинок «Хот Вилс» и желтых йо-йо с узелками.

Он хотел, чтобы у него была мать, которую он не забывал. Теплый дом.

«Сестра Теодоры звонит днем и ночью», — продолжила Уайатт, и шуршание переворачиваемой страницы вызвало у него раздражение. — «Она утверждает, что видела во сне худшее… что-то в лесу разговаривает с мальчиком. Скоро оно покинет свой дом в тени и придет за всеми нами. Джозеф Кэмпбелл и другие призвали вернуться к старым порядкам. Говорят, что только тотальное пожертвование сможет умиротворить зловещую тьму, но я в этом не уверен. Одно совершенно ясно: мальчик продолжит расти, если я ему позволю. Однажды его замешательство перерастет в гнев, и он захочет отомстить за то, что с ним сделали. В моей власти положить этому конец, заткнуть пасть аду и подчинить мальчика одним кровавым ударом. Но что станет со мной, если я заберу жизнь ребенка? Если я начну цикл заново?»

— Остановись, — сказал Питер, и она остановилась, закрыла дневник, будто он мог рассыпаться под ее большим пальцем, его края резали ее по живому. Не поднимая на него глаз, она водила пальцем по фирменному рисунку пеликана на кожаной обложке.

— Забавно, — сказала она так тихо, что ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать ее. — Я всегда думала, что Билли Дикон — твой отец. Разве это не смешно?

Она посмотрела на него, и он обнаружил, что часть ее настороженности исчезла. На смену ей пришло что-то мягкое и умоляющее. Он знал, чего она хотела… объяснений по поводу множества страниц похожих записей, которые она, вероятно, просматривала наверху. Она хотела ответов. Хотела признаний. Ей хотелось разматывать его секреты, клубок за клубком, разбирать их по частям, пока он не станет хорошим и основательно потрепанным.

Он не уступал ей ни на дюйм.

— У него были такие же голубые глаза, как у тебя, — ее голос дрожал в тишине подвала. — Он каждый год приезжал на саммит, и мы все лето избегали его, как чумы. Всякий раз, когда он заставал тебя возле дома, он так сильно надирал тебе уши, что они оставались розовыми до конца дня, — ноготь ее большого пальца впивался в рельефные стигматы, выгравированные на груди пеликана, покрытой перьями. — Раньше я думала, должно быть, ужасно — иметь такого отца. Что, может быть, не так уж и ужасно, когда тебя игнорируют.

Он не осознавал, что прикусил щеку изнутри, пока не почувствовал вкус крови. Он проглотил ее, в ушах у него звенело.

— Я никогда не сомневалась в этом, — добавила Уайатт, когда просто уставилась на него. — Я никогда ни в чем не сомневалась.

Признание вырвалось у него резко.

— Мой отец мертв.

— А твоя мать?

Ее вопрос был ожидаемым, естественным продолжением, и все же он отпрянул от него. Он не станет говорить с Уайатт Уэстлок о своей матери. Он не хотел признаваться ей, что может представить мать только в тенях и силуэтах, как напев полузабытой колыбельной.

Он не сказал ей, что даже не помнит ее имени.

— Ты не хочешь говорить об этом, — она изучала его в косых лучах лунного света, слишком легко читая его мысли. — Понимаю. Ты не обязан. Давай лучше поговорим о Джеймсе. У нас с ним сегодня состоялся чрезвычайно интересный разговор.

Кровь застыла в жилах Питера. Он знал это… в первый раз его разбудил непрерывный телефонный звонок. Телефон, который не работал. Линия, которая не соединялась. Все мысли о дневнике, матери и замахивающемся кулаке Билли Дикона улетучились, мир перевернулся вокруг своей оси. Не обращая внимания на то, что ему вдруг стало трудно дышать, Уайатт подошла ближе.

— Он хотел многое рассказать.

— Похоже на Джеймса, — признал Питер, хотя это прозвучало натянуто.

Ее взгляд упал на кулон у него на шее и задержался там.

— Разве ты не хочешь узнать, что он мне сказал?

— Нет.

Ему хотелось отвернуться от ее пристального взгляда, обхватить пальцами маленькую голубую подвеску-пуговицу и спрятать ее с глаз долой. Он хотел никогда больше не слышать имени Джеймса Кэмпбелла.

— Сначала я ему не поверила, — продолжила Уайатт. — Джеймс всегда был отличным лжецом. Я подумала, что, возможно, все это было частью одного из его тщательно продуманных розыгрышей. Но потом вспомнила, что отец вел эти дневники. Вот почему я отправилась на поиски. Если Джеймс лгал мне, я знала, что найду там доказательства.

— Дай угадаю, — его голос звучал хрипло. — Дневники отца вызвали у тебя больше вопросов, чем ответов.

— Единственный. Если я освобожу тебя от этих пут, ты убьешь меня?

От ее вопроса у него по спине пробежали мурашки. Он оказался выбит из колеи. Он должен был разозлиться, что после стольких лет тщательного хранения своей самой большой тайны, узел был разрублен кем-то другим, а не им. Вместо этого он почувствовал лишь облегчение. Ощутимое ослабление глубоко в груди.

Теперь, когда правда выплыла наружу, он мог рассказать ей все о том, как он умирал столько раз, что смерть проросла в его тело как сухожилия. Что ощущение от превращения в прах притупилось, как старое лезвие, но сама мысль о том, что Уайатт у него в руках, была совсем другой. Словно острый и мучительный сон наяву, словно нож между ребер.

Он хотел рассказать ей все, но инстинкт его подвел. Она не была его доверенным лицом. Она была его жертвой. И поэтому он сделал то, что делал всегда — придержал язык.

Его молчание было отличным подтверждением. Прямо под ним Уайатт резко и неглубоко вздохнула, будто ее ранили.

— А как же моя последняя ночь в Уиллоу-Хит? Ты планировал убить меня тогда?

Тот последний инцидент и все, что случилось после, до сих пор не давали ему уснуть по ночам. Он с содроганием вспоминал их последние часы, проведенные вместе, — потустороннюю тишину рощи, когда они втроем лежали бок о бок на сосновой хвое.

Нож в его ботинке и