– Конь ехал в бричке.

Голос Ханы не выражал удивления, потому что Хана редко удивлялась чему-либо. Она только впилась в Кубу темными, бездонными глазами и в эту минуту напоминала еще одну корову.

– Э, тебе показалось. Конь в бричке – это нечто. А кто повозку тащил, я, что ли?

Тишина. Такая тишина, что толкает в бок и давит где-то внутри. Шорк, шорк, жесткая щетка шоркает бок мерина.

– Ты подоишь коров, Хана? Потому что я буду нужен там, в зале…

Это была глупая ложь, потому что Куба ни для чего не был там нужен. Он просто спешил к Мальве, и они оба хорошо знали об этом – Хана и Куба.

Поэтому жидовочка только кивнула, сняла с колышка белый платок, повязала им виски, придвинула к себе табуретку и взялась за вечернюю дойку. Парень выскользнул из хлева, не сказав на прощание ни слова. Он глубоко вздохнул, и что-то кольнуло его между печенью и грудиной, там, где лежит душа, но Куба не придал этому значения. В голове у него была только Мальва, и места для других мыслей уже не хватало.

Куба облил лицо и руки водой из колодца во дворе и спешно побежал в гойхауз за новой рубашкой. Льняная материя натирала подмышки. Рубашка была еще чистой, он носил ее всего два дня.

Обжинки были в полном разгаре. От смеха, пения и музыки корчма тряслась от пола до крыши. Толпа мужиков и баб высыпала на дорогу, и казалось, будто гулянье сбежало из трактира, как молоко из кастрюли. Куба попал в самый разгар буйства, сбив с ног нескольких селян. Один хотел было подраться с парнем, но молодое пиво уже шумело у него под шапкой, потому на ногах он держался нетвердо; двое товарищей пытались оттащить его, и он их облевал.

Йонтек Гаца и другие музыканты играли так, словно гусли и смычки обжигали им пальцы, словно они собирались играть плясовую до второго пришествия. Тут и там суетились девки, сами взявшиеся разносить еду и напитки, – известно, что так легче всего попадаться парням на глаза. Среди девушек выделялась Сальча Неверовская. Ей и пива не нужно было разносить, от ее покачивающихся бедер и так никто из мужчин не мог отвести глаз: и сельская молодежь, и деревенские бобыли, и старые, женатые мужики. Ей не нужно было, но она все же разносила пиво, чтобы тем сильнее блистать на фоне других девиц, потому что такова уж бабская натура.

Куба не смотрел на Сальчу, вернее, не смотрел на нее как-то особенно. Он высматривал в толпе Мальву. Есть! Розовая, цветастая, словно и не она. Сегодня вечером даже ее волосы приобрели цвет – и это был цвет лунного сияния. Кубе хотелось сорваться и побежать к ней сквозь толпу, но он присмотрелся получше, и животный страх сковал его на месте.

Мальва несла поднос, на котором был выставлен ряд толстых стаканов, самых красивых и изящных, какие только были у старого Кольмана. Мальва несла это стекло, несла его вельможному пану.

Помещик Викторин Богуш расположились в самом зала. В каждом вертепе должен быть какой-то Ирод. Они курили сигары, громко смеялись и крутили ус в окружении подхалимов-дворовых, кучера, каких-то зажиточных крестьян и целого роя девок. Каждое вылетавшее из ясновельможных уст слово сопровождал взрыв смеха; а когда наследник доказывали что-то с особым красноречием, все вокруг него так усердно кивали, что казалось, что это не добрые христиане, а жидки, раскачивающиеся над талмудами.

Мальва поставила перед паном Викторином поднос со стаканами, в которых плескалась зеленая настойка, та самая, которую Куба привез из Бжостека. Зажиточные мужики за столом, не знавшие панских обычаев, подозрительно поглядывали на напиток, но раз ясновельможный пан пожелал, то выпили залпом. Выпили, поперхнулись, закашлялись и вытаращили глаза, будто вот-вот готовы были отдать концы. Кубе подумалось, что это какая-то измена, что самые знатные земледельцы деревни сейчас падут трупами. Но пан Викторин с дворовыми разразились хохотом, Кольман стал аплодировать, а за ними расхихикались девки, сначала робко, а потом, когда стало ясно, что это не яд, смеялись так, что чуть уши не лопнули, как только бабы умеют.

Пан Викторин кивнули Кольману, который услужливо подскочил с миской, полной чешского сахара в кубиках и кувшином свежей колодезной воды. Вельможный пан подхватили веселую Мальву и посадили ее себе на колено. Затем они придвинули два стакана с зеленой водкой, один для себя, другой для девушки-чародейки, и собственноручно долили холодной воды до краев. Они сильно посластили, потерли серной спичкой о голенище сапога и подожгли напиток. Настойка вспыхнула синим пламенем и горела еще некоторое время, пока помещик не кивнули Мальве. Тогда они оба взяли по стакану, задули пламя и выпили залпом.

– Вот так, хамы, надо пить! – воскликнули вельможный пан. И все смеялись, а Мальва громче всех, как шлюха, некрасиво и хрипло.

Стакан шел за стаканом. Пили все зажиточные крестьяне, добавляя сахару, сколько влезет, потому что им нечасто доводилось пить панскую водку, к тому же подслащенную. Старый Кольман тоже пил, даже музыкантам досталось по одной. И никто, никто не понял, что в зеленую водку кто-то нассал.

Спрятавшись в углу, Куба дрожал от страха, опасаясь, что его выходка выйдет наружу, но больше всего он боялся другого.

За панским столом уже вовсю дымились чубы. Одна только Мальва спокойно опрокидывала стакан за стаканом, словно воду пила. Вельможный пан Богуш облапал ее и попытался поцеловать, слишком пьяный, чтобы понять, что Мальва не может быть простой девкой, ведь обычная девка уже упилась бы к этому времени до потери сознания.

А Куба стоял в стороне и кусал пальцы, потому что за столом вельможного пана было слишком много людей, чтобы он мог просто так подойти и отобрать у него Мальву. Он пил обыкновенную грубую сивуху, а внутри у него, как кипящая смола, разливалась жгучая чернота. Эта чернота залепила ему глаза и сердце, и он ничего не видел сквозь нее.

В тот день в таверне Кольмана танцевали черти.

Весь мир уже был изрядно пьян, когда Куба наконец встал и вышел отлить. Ночь стояла высоко, и в деревне разлаялись собаки. Капелла уже давно перестала играть. Басист лежал ничком под скамейкой, и на голову ему лилась струйка из опрокинутого кувшина. Йонтек Гаца, гусляр, радостно трахал прижатую к забору Сальчу Неверовскую, совершенно голую и не до конца понимающую, что с ней происходит; парни явно подлили ей чего-то в