Зашелестели листья, подул ветер. Он принес с собой аромат ветреницы, сладкий и дурманящий, хотя откуда бы в это время года взяться ветренице.

Лейла йоред ле’ат

Веруах шошан ношвах

Хава эльчаш лач шир балат

Земер шел ахава.[10]

Парень хлестнул кнутом по конскому крупу, раз-другой, погнал мерина рысью, а сам поднял выше воротник кафтана и натянул капюшон на темя. Скорее, скорее, только бы не слушать. Он попытался произнести ангельское приветствие, но с тех пор, как избавился от сердца, слова молитв путались у него в голове, и он не мог ни слова выговорить до конца.

– Мара ты, Мария, плача полна…[11]

Пение не затихало ни на минуту, словно преследовало Кубу по пятам. Парень хлестал коня до крови. Голос умолк, только когда они выехали из леса, но Куба и не думал замедляться.

Он уже подъезжал к первым хатам деревни, когда наконец решился обернуться. На опушке леса, вдали, маячила белая фигура. Парень перекрестился, но призрак не исчез.

Бричка влетела во двор корчмы, и тогда Куба оглянулся в последний раз. Он ничего не увидел, потому что растущие вдоль тракта рябины заслоняли обзор, но что-то подсказывало ему, что белая фигура все еще ждет на краю зарослей. И что ждет она не кого-нибудь, а только его. Кубу.

XIII. О негодных советах

Сказывают, что Старый Мышка разбирался в потустороннем мире и не раз бывал полезен, когда кого-то мучила мара или преследовали злые духи; но не тогда, когда ему самому стали докучать камни в мочевом пузыре. И когда Куба спустя несколько дней рассказал старику обо всем, тот только рассердился и накричал:

– А что ей делать в лесу? Коли это и вправду она, то вокруг дома кружила бы. Или сидела бы верхом на дымоходе и выла. Или по кладбищу бы шаталась, потому что, кажется, у некоторых жидов тоже есть души – только маленькие и как бы чуть покалеченные. Ну а она доброй девушкой была, так почему бы и нет. Ты, должно быть, русалку видел, только и всего. Странно только, что сейчас, а не весной. Кто знает, может, и осенние русалки бывают. Отчитай лучше полностью четки или пойди церкви двадцать крейцеров пожертвуй, чтобы зло ушло.

Так сказал Старый Мышка. Затем он изрядно хлебнул настойки от камней, разложил себе постель и улегся спать, потому что небо уже затянули сумерки. А Кубе мысль о походе в церковь вдруг показалась такой отвратительной, что его даже мутить начало; к тому же двадцати крейцеров у него тоже не было, а если бы и были, то он наверняка нашел бы им другое применение.

Куба вышел на улицу закурить махорку и успокоить мысли. Призрак девушки в белом снова замаячил где-то в полях за деревней, даже ближе, чем в прошлый раз. Куба поморгал, и фигура исчезла. В сумерках всякое случается, сказал он себе. И сам в это не поверил.

XIV. Об изгнании боли

Сказывают, что когда не помогают лекарства и всякие снадобья, следует прибегать к иным способам избавления от боли. Ибо боль входит в человека, как черепаха в коровье вымя, и ищет себе место, чтобы устроиться.

У Старого Мышки таких болей было шесть. Одна дергала, другая колола, третья ныла, четвертая рвала, пятая мотала, а последняя давила и была, пожалуй, хуже других, поскольку, хоть и была не слишком сильна, но ни на минуту не отпускала и непрестанно портила жизнь.

Однажды ночью Мышка и Куба вышли на улицу. Они шли и шли, пока не дошли до церковного сада, где отыскали вековую, шершавую вишню. Старый Мышка разделся догола и велел Кубе вонзить в свое тело шесть игл, по одной на каждую боль. Иглы они сделали из щучьих костей, так как для колдовства не годятся железные, а серебряных у них отродясь не было. Одной иглой Куба проткнул старику пупок, две другие вонзил с обеих сторон в ямки между ключицами и плечами; четвертой проколол складку высохшей кожи на животе над мочевым пузырем, там, где начинаются волосы; пятой пронзил насквозь мошонку, а последнюю засадил глубоко в икру.

Мышка, одурманенный отваром полыни и копытня, почти не чувствовал боли. Куба продел сквозь игольные ушка суровые нити разной длины и привязал их к вишне. Старик поднял руки кверху, стал ходить вокруг дерева посолонь[12], напевая:

Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого,

Бога в Троице Единого.

Боль ты, боль моя, о шести головах,

От шестой к пятой,

От пятой к четвертой,

От четвертой к третьей,

От третьей ко второй,

От второй к первой,

От первой ни к какой,

Уходи, боль, в землю! Хыц!

На «хыц» Мышка выдернул первую иглу – из пупка. На ее конце корчилась боль, маленькая и безобразная, похожая на медведку или земляного жука. Тварь запищала, побежала и зарылась в землю у корней вишни.

Старый батрак не останавливался и продолжал ходить вокруг вишни. По низу живота у него стекала кровь.

Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого,

Бога в Троице Единого…

После следующего «хыца» вторая боль выпрыгнула из тела, на сей раз из ключицы. Она долго носилась по кругу и попискивала, напуганная, как изгнанный из норы крот, пока Куба не раздавил ее башмаком.

И так все продолжалось, боль за болью. Все они были чем-то похожи друг на друга – многоногие твари, напоминающие гусениц и насекомых. Только боль из яичек скорее походила на крупного жука или черепаху, круглую и твердую, как орех.

Последняя боль – та, что из икры – вылезла с тремя головами, зашипела и попыталась укусить.

– Это не конец-с-с-с, еще много нас-с-с, х-с-с-с, х-с-с-с! – огрызнулась боль.

Куба раздавил ее сухой веткой, но это не улучшило настроения Старого Мышки. Потому что, хотя шесть болей были изгнаны, в теле осталось еще несколько. А всем известно, что девятая боль смертельна.

Парень помог старику натянуть чистую рубашку и штаны; кровь они не вытирали и не перевязывали раны, чтобы тело могло очиститься от оставшихся от боли ядов.

Куба и Старый Мышка вернулись в гойхауз далеко заполночь. Они сразу погрузились в сон, даже не заметив девушку в белом, стоящую возле забора.

Утром они заглянули в церковный сад. Старая вишня