этому казавшаяся невероятной гибель великой империи. Минул только год после окончания Евгением института, как раскололась, развалилась на куски огромная страна. Забурлили смутные времена, открылись огромные, невиданные доселе перспективы, представились уникальные условия для поднятия личного благосостояния на фантастический уровень. Грех было бы этим не воспользоваться. И Евгений со всей самоотдачей погрузился в бурные волны зарождающегося национального бизнеса.

Он без устали трудился, рыскал, суетился, молниеносно реагировал и перестраивался, мгновенно принимал сложные, порой опасные решения. Рисковал, рисковал и ещё раз рисковал ежедневно, ежечасно. Игра стоила того – на кону была новая, блистательная жизнь. Уж очень хотелось покончить с убогим существованием, вырваться из малогабаритной квартирки, из милого, дорогого, но всё же очень тесного мирка, затерянного в огромном и многообещающем городе.

Заложив руки за спину, Шмелёв медленно обходил двор. Дошёл до своего бывшего подъезда, остановился. В старую перекрашенную дверь был вмонтирован новый кодовый замок. Евгений Васильевич решил было набрать номер квартиры, в которой когда-то жил, и даже сделал шаг к двери, но в последний момент раздумал. Что он скажет теперешним жильцам, если ему ответят в домофон? «Здравствуйте, я – Шмелёв. Здесь я родился и вырос, ползал по дощатому полу на четвереньках, сооружал под столом домик из подушек от дивана, гонял пластмассовые машинки и выстраивал ряды оловянных солдатиков; здесь пускал из окна бумажных голубей; по этим ступенькам на одном дыхании взбегал на третий этаж, размахивая портфелем; в тёплую погоду учил у раскрытого окна уроки; таскал по узкой лестнице грязные картонные коробки и скрипучие тележки с опостылевшим объёмным товаром…» Сколько всего связано с этим подъездом.

Рассматривая увесистую дверь, которую ему доводилось тысячи раз открывать и закрывать, Евгений Васильевич снова явственно ощутил стыд. Это чувство не покидало его в первые годы, когда он расстался с научным поприщем и ступил на витиеватую дорогу мелкорозничной торговли. Какой только гадостью ни пришлось фарцевать ему тогда. Он продавал китайские пуховики и сирийские майки, вьетнамские куртки и индийские бусы, тайваньскую косметику и прочий мировой хлам. Огромная, богатейшая страна вдруг превратилась в мировую помойку, в общепланетарный сток-центр, куда со всех континентов в тюках колоссального размера свозилась самая некачественная и дешёвая продукция.

В пуховиках через пару-тройку недель скатывался и проваливался вниз пух, отчего они приобретали форму колокола. Безобразно сработанные куртки часто даже не имели прострочки в нужных местах. С самодельных бус очень быстро облезала краска, а косметикой такой кондиции, какой торговал тогда Евгений, пользоваться было опасно для здоровья. И тем не менее весь этот мусор прекрасно сбывался. Грошовое изобилие выглядело диковинно и красочно, сияло блёстками, пестрело загадочными иностранными словами, иероглифами и этикетками. Позор… Вспомнив зарю своего торгового бизнеса, Евгений Васильевич даже на секунду зажмурился и передёрнул плечами. Страшно подумать, что россияне после стольких грандиозных побед, выхода в космос и других впечатляющих достижений, которыми гордились все от мала до велика, докатились до очередей за бесплатной гуманитарной помощью и одеждой из секонд-хенда.

Да, в те послеперестроечные годы он никак не мог отделаться от жгучего чувства стыда. Стыд его преследовал повсюду: когда он продавал никчёмные изделия с лотка на блошином рынке в Измайлово, когда отчаянно торговался за каждый рубль с мелкими оптовиками в подпольных квартирах-складах. Он страшно стеснялся, когда ловил такси, чтобы доставить до дома объёмистую поклажу, когда извинялся перед соседями за шум и грязь на лестничной площадке. Ему казалось, что даже родной подъезд укоризненно смотрит на него окнами-глазами в облупленных, потрескавшихся рамах. На всём его тогдашнем «бизнесе» стояла печать стыда и позора.

Но вот выручка, выгребаемая вечерами изо всех карманов, грела и обнадёживала. Дневной заработок от торговли был близок или даже превышал месячный оклад, который полагался Евгению по штатному расписанию в НИИ. Эти купюры, складываемые в аккуратные стопочки, в совокупности со стаканом водки – обязательным атрибутом окончания тяжёлого рабочего дня, – ретушировали тошнотворную действительность. Скрашивали, но не красили. От накопившихся внутренних противоречий и угрызений совести не спасали.

Евгений Васильевич вспомнил, как однажды убегал на рынке от своего бывшего заведующего кафедрой. Да уж, едва не столкнулся с ним нос к носу. Хотя Евгений не был лучшим на курсе, умудрённый профессор разглядел в студенте амбициозного, энергичного человека, способного вырасти в ценного специалиста. Он предложил Шмелёву остаться на кафедре, предрекал ему большое будущее. Польщённый Евгений долго колебался, искренне благодарил профессора, но всё-таки от чистой науки и преподавания отказался. Ему хотелось применить свои знания на практике, сменить учебные аудитории на динамичную производственную обстановку. Заведующий кафедрой тогда предостерёг Женю:

– Хорошенько подумайте, молодой человек. Пожалеете потом…

При виде профессора, который, пытаясь не запачкаться в чавкающей под ногами грязи, рассеянно осматривал товар и двигался в его сторону, оцепеневший Евгений готов был провалиться сквозь землю прямо у своего лотка. Рядом озябшие продавцы с высшим образованием переминались с ноги на ногу, пританцовывали на промозглом ветру. Прячась за их спинами и коробками со скарбом, испуганный Шмелёв следил за профессором и с ужасом представлял, как преподаватель его заметит, узнает. Но, не дойдя до обомлевшего Евгения каких-нибудь пять-семь метров, заведующий кафедрой остановился перед обширной лужей и обернулся, чтобы посоветоваться о чём-то с женой. Это позволило Шмелёву незаметно ретироваться…

Он вернулся через десяток минут – всё ещё вспотевший, с влажными руками и ватными ногами. Посмотрел на своё «рабочее место»: три дощатых ящика накрыты выцветшей клеёнкой, сверху разложен «товар». На глазах удивлённых соседей он очень быстро, не упаковывая, собрал весь свой хлам и направился домой, хотя торговый день был в самом разгаре и по всем приметам обещал приличную прибыль. Дома Евгений сбросил в угол осточертевший скарб и напился так, что даже на следующий день не вышел на рынок.

«Да, – вздохнул Евгений Васильевич, глядя куда-то сквозь расположенную перед ним кирпичную стену и машинально кивая головой, – чего только не случалось в жизни: и прятался, и стеснялся, и вообще вёл себя, как прокажённый. А что оставалось делать? Надо же было как-то покончить с нищетой, выбиться в люди».

Жизнь, увы, далека от совершенства. В ней за всё приходится платить. Чем значительнее цель, чем выше хочешь подняться – тем, как правило, весомее и плата. Такое своеобразное жертвоприношение. Некий всемирный закон связывает грубую повседневность и хрупкую мораль. За успех расплачиваешься дорогим твоему сердцу, трогательным и нежным. Но разве кто-то задумывается в молодости обо всяких высоких материях? Женя вот, мечтательный и деловитый одновременно, и в мыслях ничего такого не держал. Однако принёс в жертву первую любовь и искреннюю дружбу.

Итак, у