Она молчала, и Левенталь стоял, не зная, как быть; лучше с ней не заговаривать; вдруг не ответит, как потом сядешь? И на кухню уйти тоже как-то неловко. Может, он все-таки неправильно понял это молчание? Но нет, она специально, кажется, от него воротила нос; он с трудом преодолевал злое желание силком заставить ее повернуться. Но она все молчала, а он все сомневался. Вдруг неправильно ее понял?

— Ты же, по-моему, за мамой пошел, — чуть раздраженно сказал он Филипу. И когда Филип двинулся к двери, бормотнул торопливо: — Я с тобой.

Нет, конечно, бабка смотрела враждебно, хотя пыльный зеленоватый свет из-под этого колпака еще оставлял сомнение. Но ее эту злобу он кожей чувствовал. Шаркая — отяжелел от жары, — прошел за Филипом по всем лестничным коленцам к соседской квартире. Филип постучал, тут же выскочила Елена, испуганная, всполошенная.

— Ох, Аса, ты, — она заговорила. — А специалист? Ты привез специалиста?

— Он обещал — от семи до восьми. Вот-вот будет.

Сосед, мистер Виллани, явясь в коридоре с мятой тощей сигаркой во рту, оттуда крикнул Елене:

— Так ты же сразу сообщи, что он скажет про малого! — Он оглядывал Левенталя, ничуть не стесняясь своего любопытства. — Привет, — кинул ему.

— Это деверь мой, — сказала Елена.

— A-а, ну да, ну да. — Виллани вынул изо рта сигарку. Левенталь ответил равнодушным, замкнутым взглядом, для порядка чуть придав ему вопросительность. Капля пота ползала у него по щеке. Виллани, рука в кармане, широко распростер штанину. — А похожи на мистера Левенталя, факт, похожи. — Он повернулся к Елене: — Что доктор скажет, то и делайте, миссис, слышите? Вытащим парня, вытащим, не переживайте. Я так считаю, что летняя горячка у него, — это уже Левенталю. — Ничего страшного. У моих была. А миссис вечно переживает.

— Это очень серьезно, — сказала Елена. Сказала спокойно, но Левенталь смотрел на нее внимательно, особенно следил за выражением глаз, и тот, привычный, страх кольнул его, когда они вдруг расширились.

— Ах-ах, и откуда это вы знаете, вы что — доктор? Погодите немного.

— Я думаю, он прав, Елена, — сказал Левенталь.

— А как же. Доктору надо верить. — Подавившись страстным, коротеньким клекотом, Виллани быстро, неловко, красноречиво выбросил руку. — В чем дело! Точно! Вы меня слушайте! С мальчиком все в порядке! — Сигарка алела у него в пальцах.

— Она ему поверит, — утешил его Левенталь.

Стали взбираться по лестнице. На четвертом Елена остановилась, вдруг задохнулась.

— Фил, ты мне что сказал — бабушка тут?

— Только пришла.

— Ой! — Она тревожно, резко повернулась к Левенталю: — Она тебе что говорила? Сказала что-нибудь?

— Ни единого слова.

— Ох, Аса, если она… Ох Господи, если она начнет… А, да пусть говорит, что хочет. Ты не слушай.

— Не буду, — сказал он.

— Уж такой это человек, моя мама. Она ужасно вела себя с Максом, когда мы поженились. Выгнать меня хотела за то, что с ним встречаюсь. Я не смела в дом его привести, на порог пустить.

— Макс как-то упоминал…

— Такая жутко строгая католичка. Сказала, если я выйду за кого-то, не за католика, она не желает со мной иметь ничего общего. Меня проклянет. А я ушла из дому, и она прокляла. Я ее не видела, пока Фил не родился. И сейчас не вижу почти, только вот Микки заболел, так повадилась. Когда Макс здесь, она ни ногой. Она такая суеверная, мама. Все по старинке, по-деревенски. Думает, всё дома она, в Сицилии. — Елена почти шептала, прикрывая сбоку лицо ладонью.

— Не волнуйся, я разберусь, как надо к ней относиться.

— Просто она такая. — Елена беспомощно улыбнулась.

— Перестань, ну при чем тут.

Старуха встретила их в коридоре, с ходу заговорила с дочерью, взглядом скользя по лицу Левенталя. Была в ее голосе, как он посчитал, типично итальянская резкость. Длинная голова напряженно откинулась на черных плечах. Он смотрел, как она отворачивает губу и выказывает нижние зубы, медля на слоге. Елена расстроенно трясла головой, отвечала отрывисто. Левенталь пытался выхватить слово-другое. И ничего не понимал. Вдруг, недослушав, Елена крикнула:

— Где? Что ж ты сразу не сказала? Мама? Где? Он здесь! — уже Левенталю. — Специалист! — и метнулась в квартиру.

Левенталь шел за бабкой по коридору в спальню и корчил за спиной у нее рожи, так, против обыкновения, облегчая душу. Старая ведьма! Мурыжить дочь каким-то нытьем, не сказать сразу, что врач уже тут! «Родители! — он бормотал. — Ох, эти родители! Бог ты мой, родители!» И очень хотелось ее толкнуть.

Вошли в спальню. Доктор приподнял рубашечку Микки, стал слушать сердце. Ребенок как не совсем проснулся; был скучный, вяло покорялся осмотру, безучастный от жара, только на мать поднимал глаза, разве что узнавая, и только. Филип, чтобы видеть, налег на спинку кровати.

— Фил, ты трясешь, отойди, — сказала Елена.

Доктор глянул через плечо. Молодой человек, длинное розовое лицо, на близко посаженных глазах тонкие золотые очки. Обжимая стетоскопом плечи и грудь ребенка, он пристально взглядывал на Левенталя — наверно, принимал за отца. Сперва Левенталя мучила эта ошибка. Потом дошло, что доктор старается ему показать, что дело неважно. Пока Елена оправляла одеяло, он украдкой, сумрачно кивнул в знак того, что понял. Выронив из ушей наконечники, болтая резиновыми трубочками стетоскопа, доктор щупал детские плечики до красноты намытыми пальцами. По желтоватой, застывшей ткани над чернотою окна летали над папоротниками огромные, до дыр обветшалые бабочки. Кухонный дух входил в комнату и уличный гул. Малыша подняли, взбили ему подушку.

— Надо его почаще протирать губкой, — сказал доктор.

— Я недавно протирала, — сказала Елена. — Вот скоро опять.

Они пошушукались с доктором, и вдруг она заговорила громко, чуть ли не радостно. Неужели сочла, что бояться теперь нечего? «Я так ему верю», — бросила Левенталю, пожирая глазами доктора. У Левенталя вспотели и похолодели ладони. Стало физически плохо от этого двойного напряга. Он вытирал лицо, проводил платком по щетине, на ней оставляя корпию. Да, конечно, не мог же он ложно истолковать немые знаки доктора. От бодрости Елены он буквально опешил. Угнетенный заботой, смотрел на нее, на мальчиков и только через несколько минут вспомнил, что это в конце-то концов дело брата. И сразу обозлился на Макса, зачем его нет. Какое он право, во-первых, имел уезжать? Пощупал бумажник: сунул туда открытку Макса. Немедленно телеграфировать. Нет, лучше письмо-телеграмма, больше уместится. Он уже складывал в уме: «Дорогой Макс, если ты можешь оторваться от своих обязанностей… если тебе удастся выкроить время…» С какой стати миндальничать. Чем жестче, тем лучше. Только подумать, что он тут оставил: этот дом, эта квартира, эта Елена, сама нуждающаяся в присмотре, дети, которых они родили на свет. Да-да, письмо-телеграмма. «Ты здесь нужен. Срочно». И пусть то, что он, в сущности, почти посторонний, шлет такое, как раз и покажет Максу, чем дело пахнет. Ох, вот комиссия! А бабка! Случись что с мальчиком, она же все сочтет карой небесной за этот брак. Этот брак для нее позор. Да, можно себе представить, что она думает. Еврей, человек чужой крови, порченой крови, дал ее дочери двоих детей, только потому могло такое случиться. И никто бы не убедил Левенталя, что он ошибается. Вполуха слушая, что говорится рядом, он мрачно ее оглядывал: седые виски, четкий нос, напряженно запрокинутая голова, и как обнажались ее эти зубы, когда она говорила с дочерью. Нет, нет, не ошибается он. В ее глазах это будет неизбежное наказание — так она и поймет — наказание. Что бы она ни чувствовала еще — внук же он ей, бедный мальчик, — прежде всего она подумает так.