службы проходили при большом скоплении прихожан, приходили и приезжали не только из окрестных сел, но даже из города. Потому что община, говорят, была очень сплоченная: все друг другу помогали, а новичкам радовались. Поэтому, когда пришла скорбная весть о переводе батюшки с этого прихода в другое место, провожали его и его семью со слезами – так он местным полюбился.

Что ж, раз такие дела, раз такие странные требования от нового священника, то крестины пришлось перенести… в дом. Представляете, как в советские времена, когда каждый твой шаг в направлении Церкви тщательно отслеживался и преследовался.

Давно дружим с отцом Александром, ему и предложили крестить младенца. Тот повздыхал насчет своего недостоинства, но мы его великодушно простили: делать, батюшка, нечего, поехали на крестины. Он посадил нашу компанию в машину, и мы поехали в племянниково село радоваться. Примчались к племяннику, отец Александр крестил парня, который о чем-то все время радостно задумывался, судя по виду. Пожелали молодым родителям счастья, а маленькому сил и помощи от Христа и небесного покровителя.

Надо бы принести маленького в храм, внести в алтарь, воцерковить. Молодые, в надежде на то, что храм уже открыт – а раньше он был открыт с самого утра и до вечера, – пошли впереди нас. Мы, усталые немного, чуть поотстали.

Угрюмо встретил нас церковный двор. Растерянные племянник с супругой и «новеньким», которому нужно воцерковиться, топтались с коляской у закрытых дверей. Ждем, когда появится сильно задержавшийся священник, чтобы открыл наконец-то церковь. Долго ждем. Малыш, чувствуя волнение мамы, поплакивает, но вроде мужественно переносит первое испытание на пути в храм.

А у крестившего батюшки, смотрю, терпение не безграничное. Да и понять можно: у священника всегда дел невпроворот. Это если настоящий священник, конечно. «Сейчас, – говорит, – подождите. Я позвоню настоятелю, скажу, чтобы просыпался. А то, видимо, разморило на чистом-то воздухе. Заодно посмеемся». Включил громкую связь на телефоне.

– Алло.

– Отец, доброе утро.

– Здравствуй, отец.

– Мы заждались, если честно. Ты бы не мог поскорее храм открыть? Крещение, дело важное. Нам бы малыша воцерковить.

– Нет.

– Что – «нет»?

– Не открою.

– Болеешь, что ли?

– Нет. Просто – не открою.

– Э-э-э?..

– Отдачи никакой.

– Отец, ты что?!

– Я сказал: отдачи нет. Храм не открою. Приведете пять человек – тогда пожалуйста.

Остолбеневшие, мы смотрим друг на друга, на телефон отца Александра. Тот пытается говорить спокойно, но, чувствуем, ему уже не до «корпоративной этики», не до вежливости, призванной отгородить собрата от нареканий.

– Так, хорошо. Я сейчас приду к тебе, дай мне ключи от церкви, я, когда воцерковлю младенца, ключ тебе верну.

– Эттачтотакое! Я здесь настоятель. Еще не хватало, чтобы кто-то чужой в моем храме служил. Это ж оккупация какая-то. Не забывайся, отец! Оккупантов мне не надо. Все, разговор окончен.

Разговор и правда прервался, да и какой смысл продолжать его? И вот картина: перед закрытым храмом стоят люди, которые хотят привести ко Христу малыша. Небогатые, скажем прямо, люди. Солнце иногда выглядывает из-за мрачных туч, висящих над озером, приветливо так сверкает на кресте колокольни. Малыш, закутанный во все что можно, кажется, согрелся и улыбается, глядя на игру света. А мы, принесшие его к церкви, стыдливо молчим и топчемся на месте. Прости, парень: на твоем пути к Богу возникли некоторые трудности. Далековатый от Церкви (сейчас это называется «невоцерковленный») племянник пытается, похоже, успокоить плачущую жену, мол, все будет хорошо.

Так все хорошо и было: через несколько дней они привезли парня в городскую церковь. Парню очень понравилось воцерковляться: сначала мелодично орал во всю глотку, а потом улыбался – сначала каждому из присутствующих, а потом неведомо кому. Кого-то он ведь точно видел – чего иначе улыбался-то?

А нам было тогда, знаете, не до веселья. Стыдно нам было перед новым христианином. Всю дорогу обратно мы, оккупанты, просто молчали. Прости, парень. Отдачи мало.

Пашка-енот

Пашка явился, как обычно, без вызова и с порога потребовал пепла. Мы думали, чаю потребует (а он меньше трех чашек не дует, зараза, да еще с сухарями), и потому отодвинули вазу с конфетами подальше. Но нет.

– Пепел есть? – говорит. И смотрит-то еще приветливо, даже, можно сказать, смиренно.

– Пепел в пепельнице в коридоре у окна, – отвечаем. – А у нас центральное отопление. Чего приперся?

Так он, главное, вышел в коридор, распатронил пепельницу, высыпал себе все это дело на балду и только тогда вернулся.

– Придурок, – сказала умная жена. – Как и все твои друзья. Проходи, Паша, чайку попей. – И рявкнула: – Марш в ванную! И голову чтоб вымыл!

Сидим с чистым Пашкой за столом, выслушиваем его очередную историю. Пепел ему, оказывается, потребовался для отражения наяву собственного несовершенства и в знак скорби от осознания оного.

– Ну, брат! Эдак тебе в кочегарке жить надо, чтоб на все время-то хватило.

– Не. У вулкана. Действующего.

В принципе на вулкане-то он, как оказалось, и проживал долгое время. И все из-за взаимоотношений с соседской семьей. Бывает так, что не сходятся характерами сразу люди, и начинается: взгляды косые, улыбки кривые, словечки колкие – так потихоньку до взрыва и доходит. Лава человеколюбия потом обрушивается на всех причастных – не оберешься. Скандал, крики, вопли – все, как мы любим, одним словом.

Ругались, спорили, в семьях, друг друга обсуждая, спуску не давали: «Эта сегодня та-аак на меня зыркнула! Этот дверь не придержал – грохот по всему дому, а мы чуть не свалились! Машина у этих до полуночи стирает – не уснешь! Ну и сыно-очек у них! Куда Россия с такими людьми катится… Они-то страну и довели до ручки. С предками своими и потомками. Да чтоб я ему руку подал!» Отчуждение было обоюдоострым. В обеих квартирах друг друга нежно любили и не упускали случая эту нежность продемонстрировать: семь квартир всего в доме – раздолье для любой демонстрации.

Пока соседка, главная ехидна, не свалилась с давлением.

– Стонет, как бегемот. Мы думали, опять праздник у них – пошли разбираться. Я дубинку взял для убедительности. Колотим в дверь. Муж ехиднин открывает, а сам плачет: говорит, заболела, встать не может. Видим – не врет, всерьез все дело-то. Жена у меня медик, так подошла к дивану со стонущей ехидной, пульс ей пощупала. И тут у нее вообще взгляд изменился. Как начала командовать! Меня, любящего супруга, значит, в аптеку послала. На мужика прикрикнула, чтоб не паниковал, а звонил в «скорую». Ну, я примчался с лекарствами – она давай соседке уколы пиндюрить! Та аж стонать перестала, задвигалась, болезная. Муж тут выплыл: говорит, сейчас «скорая» явится. Ладно, сидим ждем. Эти приезжают, соседку