пустому котелку. Ну, отцепился, вроде, но опять – в атаку. Еще разок огрел я его – он плюхнулся, приподнялся и побежал, ковыляя. Стал и, как ни в чем не бывало кукарекнул. Но голос какой-то не петушиный.

– Жалко его, – вздохнул мой сынишка и оттащил меня за руку. Я пригрозил агрессору.

– Еще раз подойдешь к детям – пеняй на себя! Но вот сегодня я не мог поверить своим глазам. Дочурка моя взяла Блондина на руки, гладит, голубит, время от времени перышки отрывает и бросает, а Блондин доволен и не пикнет. После он ни к кому не приставал. При виде нас – шмыг-шмыг и за дерево или затеряется в куриной компании.

В конце концов, мне стало жаль его.

– Отныне ты свободен, – говорю. Он распахнул крылья, захлопал ими, кукарекнул. То есть, это означало, что тебя никто в расчет не берет…

Петух:

Все начиналось хорошо.

Среди людей он выглядел весьма прилично. Такой пригожий, импозантный, аккуратный. Я гляжу, куда он двинется. Подошел ко мне и уставился. Я понял: вот тот, которого я искал, и отныне моя судьба связана с этим человеком. Признаться, я счел его мужчиной. Молчу, слушаю разговор моего прежнего хозяина с будущим. Мне, знаете, очень понравился джентельменски жест “нового”, – как он без колебаний достал пятидесятитысячную бумажку и протянул “старому”. Мой старый хозяин такую купюру видел редко, только по праздникам. А так выручка – по вечерам считал “Низами”, “Мамеды”, то есть пол- или тысячные. Вообще-то он был туповат, день-деньской бился над кроссвордами, и ни один не мог решить до конца. Когда к вечеру он сердито запирал клетку, я понимал: и сегодня день не удался. Потому что для него разгадывание кроссвордов было поважнее торговли. А когда торговля не шла, он то и дело вымещал досаду на мне, лупцевал, будто я виноват в этом; я, видишь ли, не так стоял, не так позировал, а то бы клиенты валом валили… Я ему не какая-нибудь эстрадная дива, чтоб позировать вроде Мадонны, которую он слушал каждый день. А причину того, что торговля не шла, он должен был бы искать в том, что часами просиживал в нужнике и грезил черт знает о чем. Да он, вроде, ничего и не видел, кроме красивых форм Мадонны. А я, бедняга, терпи его подзатылки. Мечтал о будущей жизни, знал, что так не может продолжаться вечно, и все должно измениться. А что касается Мадонны, откуда я ее знал, – представьте я видел ее во сне. Может быть, когда-то я был человеком… или душа только что усопшего мужчины переселилась в меня, наверное, и тот мужчина когда-то был чьим-то хозяином и так же кого-то мутузил… Может, впоследствии мне-то и пришлось расплачиваться.

Все, оказывается, зависит не от меня, а оттого, что на роду написано. Кому быть хозяином, а кому петухом…

Когда новый хозяин бросил меня во двор, у меня посветлело в глазах, тоска истаяла и я почувствовал прилив сил, и начал гулять-куражиться с клушками, что вокруг меня вертелись.

Но эта малина продолжалась недолго. Куры стали редеть. Меня зло брало, когда видел жирных гостей, приходивших к хозяину. Ведь цыплята, молодые петухи, которые, так сказать, из моих чресл произошли, в котлы шли, варили, пожирали их, я чувствовал запах варящихся, меня мутило, хотелось рвать, и эта тошнота исторгалась из горла криком, а люди думали: кукарекал. Жена хозяина не раз грозила зарезать меня, но, видно, пощадила, рука не поднялась.

Похоже, она даже неровно дышала на меня…

А кур все меньше и меньше. Напоследок остались одни одряхлевшие клуши – пенсионерки. С ними любовь крутить – не ахти какое удовольствие. А с молодыми несушками только начнешь работать – так их сразу в расход пускают. Потому я и бесился, кидался на живодеров двуногих. Терпеть не мог мужчин и гостей. Они, злыдни, пожирали моих питомцев, а после шли в конец двора и шумно опорожняли свои пуза. Я чувствовал, что когда-нибудь и сам пойду в расход, и боялся этого.

Будь вы хоть немного милосердны, вы бы поняли мои мучения.

Как это может быть, чтобы вы сидели у себя в теплых кабинетах, поглядывая на кругленькие попы своих секретарш, а дома командовали своим женами, а мне, видите ли, нормальную жизнь возбранили? Да, я был единственным мужиком куриного гарема, и теперь, когда сожрали моих жен, что было мне делать? Я уже не говорю о том, что моим прекрасным именем окрестили своих придурков-гомиков и ославили меня на весь свет… В парламенте, говорят, один избранник народный петушился, опять же, мое имя склоняют! При чем петух и причем парламент?

Настал тот ужасный день. Язык не поворачивается рассказать. Я не знал, куда деваться от позорища. Куда ни пойду – кажется, следят за мной. Даже на белые бедра хозяйки не смог поднять глаз… А было время, мысленно… эх, да что говорить…

Я утратил петушиный пыл. Когда меня вели на петушиный бой, я колебался. Если заклюю соперника, хозяин мой присвоит себе победу. Видел, как он возликовал, когда я первого противника расчихвостил. Но он, вроде, и радуется не так, не от души, в глазах сквозит какая-то затаенная злоба.

Ну, а если буду побежден, то и хозяину стыд и срам. Опять худо. Он со зла меня прирежет, как пить дать. Стать пищей этим живоглотам? Не хотелось бы… Быть побитым – хуже нет, но я назло ему выбрал этот путь.

Короче, проиграл. Голос охрип, кровью хожу. Хозяин, похоже, хочет меня прирезать. Черт с ним! Но я им попорчу кровь! Отравлю удовольствие! Прежде чем гнить в их вонючих утробах и провалиться в ту яму…

Сейчас полночь. А я вот возьму и кукарекну! Не дам спать! Я покажу, что еще жив Петух, не умер!

Ку-ка-ре-ку-уу!

Хозяин:

Он околел…

Хозяйка:

Какой у него несчастный вид…

Посторонний:

Убрался к чертям!

Октябрь, 2004 г.

Письма серого осла

(“Сколько ни кричал я, никто на зов не отозвался…”)

Письмо, без адреса отправленное мною в село, попало к нашему ослу, оставленному там впопыхах во время повального бегства при нашествии армян. Получив от нас весточку, осёл довольно долго кричал от радости и тоски, вместе взятых, но ни звука не было ему в ответ. Тогда-то он и решил написать мне пространное письмо.

Прежде, чем перейти к его содержанию, должен сказать вам, как уже и раньше говорил, что мое особое отношение к ослу имеет много причин.