— Просто невероятно.

— Да, но, понимаешь, Фелис все время ждет, что он вот-вот вернется, да и мне иногда тоже так кажется. Я не смела ничего здесь трогать. А когда узнала, что мальчишки побывали в доме и украли вещи, просто из себя вышла.

— Вижу, тут замки новые, на два оборота закрываются.

— Да уж, дошло и до такого. А еще система сигнализации, хотя я не думаю, что Фелис ее включает, когда меня здесь нет.

— Книги, эти книги ведь на арабском, да? — спросил Ройбен, проходя вдоль полок. — А вот эти на языке, который я даже узнать не могу.

— И я тоже, — ответила Мерчент. — Он хотел, чтобы я выучила все языки, которые знал он, но мне не досталось его таланта. Сам он был в состоянии выучить любой язык, только что мысли читать не научился.

— Ну, это, конечно же, на итальянском, а это — на португальском.

Ройбен задержался у рабочего стола.

— Это его дневник, так ведь?

— Ну да, что-то вроде дневника и рабочей тетради одновременно. Насколько я понимаю, свои последние записи он взял с собой, когда отправлялся.

Страницы, линованные синим, были покрыты причудливым письмом. Лишь дату можно было разобрать четко, она была написана по-английски. Первое августа 1991 года.

— Вот тут он их и оставил, — сказала Мерчент. — Не знаешь, что это может быть за язык? Люди, которым я давала этот дневник для изучения, высказывали разные мнения. Все сошлись на том, что язык ближневосточный, но он не происходит от арабского, по крайней мере напрямую. А еще тут есть символы, которые никто не смог распознать.

— Непробиваемый код, — пробормотал Ройбен.

Чернила уже изрядно выцвели. Рядом лежала чернильная ручка с инкрустированными на ней золотом буквами. Феликс Нидек. Рядом стояла фотография в рамке, тех же джентльменов, что и на большой фотографии, которую Ройбен видел ранее, но в более неформальной обстановке, среди свисающих гирлянд цветов и с бокалами вина в руках. Они улыбались, а Феликс обнимал за плечи рослого светловолосого сероглазого Сергея. Маргон Безбожник глядел в объектив фотоаппарата, безмятежно улыбаясь.

— Эту ручку я ему подарила, — сказала Мерчент. — Он любил перьевые ручки. Ему нравился скрип пера о бумагу. Заказала в «Гумпе», в Сан-Франциско. Давай, возьми в руки, если хочешь. Только на место положить не забудь.

Ройбен задумался. Ему хотелось взять в руки дневник, но он вдруг почувствовал озноб. От дневника исходило мощное ощущение другого человека, или того, что осталось от этого человека в линованной тетради. Странно. На фотографии он выглядит довольным, глаза сверкают от радости, темные волосы немного развеваются, будто от легкого ветерка.

Ройбен поглядел на заполненные книгами полки, на старые карты, приклеенные поверх обоев, а потом снова на стол. И почему-то почувствовал, что ему очень нравится этот странный человек. Будто завораживает.

— Как я уже говорила, как только найдется подходящий покупатель, все это отправится в хранилище. С максимальной быстротой. Все уже заранее сфотографировано, сам понимаешь. Я это уже давно сделала. У меня цифровые фотографии всех полок, столов и стендов, до единого. Единственный способ инвентаризации, который пришел мне в голову.

Ройбен поглядел на доску. Надпись, сделанная мелом, едва видна, больше походя на царапины на черной поверхности. Но она была сделана по-английски, и он смог ее прочесть.

«Огонь праздничных факелов,

Свет благовонных ламп,

Пламя костров, возжженных в его честь, когда люди восхищались им,

Блеск королевских покоев, в которых он блистал яркой звездой,

Все это, казалось, сосредоточилось в этом камне,

Готовом воспылать светом, накопленным в прошлом и взятом из будущего».

— Как выразительно ты это прочел, — прошептала Мерчент. — Я еще никогда не слышала, чтобы это читали вслух.

— Я знаю эти строки, — ответил Ройбен. — Я их уже читал когда-то, уверен в этом.

— Неужели? Я еще ни от кого такого не слышала. Ты уверен?

— Подожди, дай подумать. Да, я знаю, кто это написал. Натаниэль Готорн. Это из его рассказа «Старинный перстень».

— Ну, дорогой, это просто чудесно. Подожди-ка.

Мерчент принялась оглядывать полки.

— Вот, вот его любимые авторы из тех, что писали на английском.

Она достала старую потертую книгу с кожаным переплетом и позолоченным обрезом страниц. Начала перелистывать их.

— Ну, Ройбен, вот твоя награда. Вот этот отрывок, и он отмечен карандашом! Сама бы я никогда не догадалась.

Он взял у нее книгу, покраснев от радости, и поглядел на Мерчент, сияя.

— Просто потрясающе. Впервые в жизни мой диплом по английской литературе оказался полезен.

— Дорогой, полученное образование всегда оказывается полезным, — ответила Мерчент. — Кто же убедил тебя в том, что может быть иначе?

Ройбен внимательно поглядел на страницы. На них было много пометок карандашом, и снова эти странные символы, еле заметные, но ясно показывающие, сколь сложной сущностью является письменный язык.

Она улыбалась ему так открыто, но, может, это и просто эффект освещения от лампы с зеленым абажуром, стоящей на столе?

— Мне следовало бы отдать этот дом тебе, Ройбен Голдинг, — сказала Мерчент. — Сможешь ли ты содержать его, если я это сделаю?

— Безусловно, — ответил Ройбен. — Но нет нужды отдавать его мне, Мерчент. Я выкуплю его у тебя.

Сказав это, он снова покраснел. Но его охватило воодушевление.

— Мне надо вернуться в Сан-Франциско… поговорить с матерью и отцом. Обсудить это с моей подругой. Сделать так, чтобы они меня поняли. Но я могу купить его, и я это сделаю, если ты согласишься, поверь мне. Знаешь, я думал об этом с того самого момента, как пришел сюда. Думал, что буду жалеть всю оставшуюся жизнь, если не сделаю этого. И, Мерчент, знай, что если я куплю его, то двери этого дома всегда будут открыты для тебя, в любое время дня и ночи.

Она улыбнулась ему спокойной улыбкой, будто она одновременно находилась и здесь, и где-то совсем далеко.

— У тебя достаточно собственных средств для этого?

— Да, они у меня всегда были. Не столько, как у тебя, Мерчент, но у меня они есть.

Как же взорвутся мама и Селеста, когда он им скажет. Ройбен вздрогнул, желая только, чтобы все это исчезло из его головы, хотя бы сейчас. Для Селесты это может оказаться последней каплей.

— Могла бы и догадаться сама, — сказала Мерчент. — Ты же джентльмен, а не только журналист, так ведь? О, и ты чувствуешь себя виноватым, очень даже.

Она протянула правую руку и коснулась его левой щеки. Ее губы двигались, но она не произнесла ни слова. Слегка нахмурила лоб, но ее рот все так же мягко улыбался.