втайне, рискуя жизнью, жизнями своих жен и детей. У тебя есть Тора. Тору дают тебе каждый день. У тебя нет нужды за нее сражаться. Тебе дают Тору, а ты ее не берешь. – Он положил ладони на стол. – Мы поможем тебе это преодолеть. Мы приведем тебя обратно к Торе, Иехуда. Именно Тора помогла нам вновь стать собой после погромов, инквизиции, Холокоста. И только Тора поможет нам преодолеть то, с чем мы столкнулись на этом новом месте.

Он говорил со мной так, будто я где-то подцепил грипп, будто Анна-Мари принесла мне какую-то гойскую заразу. Я даже подумал: а вдруг ребе сейчас возьмет листок бумаги и выпишет мне какие таблетки. Он ни слова не сказал ни про свастики, ни про то, что я правильно поступил, стерев их.

– Я не понимаю, почему это две разных вещи. Почему они не могут сосуществовать.

– Какие две вещи? Тора и… девушка?

Я не видел никакого смысла отвечать на этот вопрос.

Ребе посмотрел мне в лицо.

– Ты больше не будешь уходить из школы без разрешения, Иехуда. Таким образом мы попытаемся тебе помочь. Если тебе понадобится уйти из школы, совершить прогулку, я пойду с тобой.

– Отлично, – сказал я. – И жену приводите. Будет двойное свидание.

Это у меня вырвалось против воли.

Ребе Мориц взорвался как граната, слюна шрапнелью полетела через стол. Из его слов я почти ничего не услышал. Было там что-то про неуважение, был вопрос, а что скажет мой отец, и еще что-то про «нынешнюю молодежь». А про свастику – ни слова.

Дверь кабинета хлопнула у меня за спиной, я вылетел в коридор, держа в руке пустую банку из-под газировки – она сплюснулась у меня в сжатом кулаке. В коридоре собралась небольшая толпа – на миньян[39] хватит.

– Ты чего натворил? – поинтересовался Мойше-Цви.

Я метнул в него банку.

Глава 4,

в которой я, по требованию своего законного представителя, лопаю сырную косичку

Сразу после последнего урока я получил от Зиппи сообщение: «Чеши домой со всех ног, потому что иначе ты труп. Вам с адвокатом нужно подготовить защиту до того, как папа вернется с работы».

Зиппи у нас всеведущая – чем еще объяснить, что она уже все знает? Как бы то ни было, я последовал ее совету. Большую часть дороги бежал трусцой, а через кладбище и вообще во весь опор. Промчался через газон перед домом, избежав Ханиной атаки с воздуха.

Даже не сняв рюкзака, влетел в кухню, едва переводя дух.

Сообщение Зиппи звучало тревожно, но здесь, у себя в офисе, она была само спокойствие. Что-то разглядывала в компьютере, щурилась перед экраном.

– Ребе звонил, – сообщила она, стуча по клавишам. – Вернее, уже два. Мориц и Фридман.

– Там на могилах…

– Ничего не объясняй. Времени нет. Они попросили номер папиного мобильника.

– А ты дала им неправильный номер, стационарный телефон отключила, почтовый ящик подожгла и официально изменила нашу фамилию на Смит.

– Нет, я не так поступила.

Дыхание мое наконец-то выровнялось, а вот тревога не улеглась. Я сбросил рюкзак на пол, поправил цицес.

– Мне кажется, нужно просто все отрицать, – предложил я. – Мало ли что придумают эти безглавые.

– Ты сказал «безглавые»?

– А что?

– Безголовые. Иначе, братишка, выходит, что им головы отрубили.

Зиппи перестала стучать по клавиатуре, повернулась ко мне на стуле. Закинула ногу на ногу.

– Ты помнишь, что сказано в геморе про ложь? «Истина – печать Пресвятого, да будь благословенно имя Его». Раши поясняет, что там, где истина, там и Бог, а слыша…

– Слыша лживые слова, мы ощущаем Его отсутствие. Да ладно. И все равно мне кажется, что стоит солгать.

– Что, правда? Хорошо. Как скажешь. Давай попробуем. Вперед. Представь себе, что я – папа.

Я прокашлялся.

– Ну, это, абба[40], привет. С возвращением. Надеюсь, что у тебя, главного добытчика в нашей семье, день прошел приятно и плодотворно – и ты надобывал нам кучу всего полезного.

– Сойдет. Немножко фальшиво, но для начала неплохо.

– Боюсь, ребе Мориц мог тебе наговорить всяких мишугесов[41]. Ты не слушай. Понимаешь, у нашего ребе самые добрые намерения, но он немножко того, у него бывают галлюцинации, одна ярче и безумнее другой.

Зиппи подняла руку.

– Стоп-стоп. Надеюсь, братишка, ты и сам понял, что а) лжешь неправдоподобно и б) оскорбляешь людей с серьезными психическими заболеваниями.

– А у нас сырная косичка есть?

– Сосредоточься.

– Ладно, ладно. Порядок. И что ты предлагаешь?

– Пользуйся Пятой поправкой[42]. Лопай сырную косичку. Просто молчи. Говорить буду я. А ты прикинься соглашателем и подхалимом.

– Мне такого без словаря не провернуть.

Зиппи фыркнула. Не хотела – но не сдержалась.

– Почему ты у нас умный не там, где надо? Сделай вид, что раскаиваешься.

– А я не сделал ничего плохого. Я все сделал правильно. Речь идет об осквернении еврейских надгробий, а это оскорбление в адрес…

– И что нам делать? Заткнуть тебе рот? Смотри. Допустим, ты не вполне понимаешь, что натворил. Допустим, до тебя попросту не дошло, что так в принципе нельзя. Допустим, ты вообще плохо соображаешь. Но есть я, чтобы сказать тебе, как с этим разобраться. Хочешь – верь, а хочешь – нет.

Зиппи снова повернулась к компьютеру. Я повернулся к холодильнику и начал искать сырную косичку, чтобы заткнуть себе рот.

Как раз когда я вытащил упакованную сырную косичку, хлопнула входная дверь.

– Не отходи от меня, – прошептала Зиппи. – Я буду подавать тебе знаки. – Она подтащила меня поближе и схватилась за подол рубахи – прямо кукловод, который держит куклу за ниточки.

Надо сказать, что характер у моего отца мягкий. Ведет он себя спокойно и осмотрительно. Если вы пожимаете ему руку, он берет вашу именно так, как надо, – не стискивает вам ладонь, а как бы обнимает.

Имя ему дано в честь праотца Авраама, и за день до бар-мицвы он сказал мне:

– Я по мере сил служу Хашему. Но окажись я на месте Авраама, не знаю, смог бы я выполнить волю Господа или нет. Я смог бы связать своего сына и отвести его на гору. Это я бы смог. А вот заклать его – вряд ли. – Произнеся это, он потупился от стыда, хотя лично мне только полегчало от мысли, что он не собирается приносить меня в жертву.

– Это он пытался тебе объяснить, как сильно он тебя любит, – объяснила мне потом Зиппи.

– И поэтому не готов в ритуальных целях перерезать мне горло?

– Типа того, он хотел дать тебе понять, что ты – его слабость, что любовь к сыну – это то единственное, что может помешать ему служить его Богу.

Я вам это рассказываю, чтобы вы ощутили контраст: когда отец ворвался в дом, вид у него был такой, что не попадайся: живо свяжет и поволочет на закланье. Никакой нежности. Сейчас накромсает меня, как кусок нежной вырезки.

Папа влетел в кухню весь красный, морда по-морицевски мокрая: плюется ядом прямо как змея. Я, точно щит, выставил перед собой пачку с сырной косичкой.

– Как ты мог? – глухо проворчал папа. – Как мог? Мой сын. У меня… просто нет слов.

Так обычно говорят, когда слов хоть отбавляй.

Я решил последовать совету Зиппи. На папу даже не смотрел. Вытащил завернутую в пленку сырную косичку, отделил ее от сестренок, принялся вглядываться в ее одинокую сущность через перфорированный край. Ухватился за край покрывавшей сыр пленки, потянул на себя.

Зиппи тоже не поднимала глаз. Смотрела на клавиатуру компьютера, но обращалась при этом к моему отцу.

– Он извиняется. Он просто не понял, что делает. Думал, что поступает правильно.

– Предавать свою общину – правильно? Предавать свою семью – правильно? Предавать отца тоже?

Я инстинктивно открыл рот, чтобы ответить, но Зиппи ущипнула меня за лопатку, и я закрыл рот обратно.

Сестра заговорила – медленно, сдержанно.

– Он извиняется. Он просто не понял.

У меня не было ни малейшего желания извиняться, но я держал рот на замке. Натренированным движением отдирал тончайшие пластиночки сыра. Пытался сделать вид, что кроме нас