лежа на постели, положив бумагу на подогнутые колени. В постели он же пил и кофе. Не один раз писал так Александр Сергеевич тут свои произведения, но никогда не любил их читать вслух, для других. Однажды мать… долго и сильно упрашивала Александра Сергеевича прочесть вслух что-нибудь из своих стихов. После долгих отказов Александр Сергеевич, по-видимому, согласился и пошел за книгой; придя с книгой, он уселся и начал, к ее удивлению и разочарованию, читать по стихам псалтирь. Не один раз… Пушкин большими шагами ходил по гостиной, обыкновенно вполголоса разговаривая с своим собеседником, чаще, впрочем, с собеседницей»[31]. Н. И. Вульфу в то время было всего двенадцать лет, но он уловил, что Пушкин в Бернове ощущал себя явно «не в своей тарелке».

По-видимому, после смерти няни Арины Родионовны Михайловское на несколько лет утратило для Пушкина привлекательность. Своих любимых «тригорских барышень» он предпочитал видеть в их «тверских пенатах». Таковыми были Малинники; официальным владельцем этой усадьбы значился Алексей Вульф. Впервые Пушкин приезжал сюда осенью 1828 года и прожил до конца декабря. В своем дневнике Алексей Вульф записал, что и его мать и сестры к Пушкину «весьма неравнодушны».

По приезде в Малинники Пушкин, именуя себя «тверским Ловеласом», извещает своего друга (он назван санкт-петербургским Вальмоном):

«Честь имею донести, что в здешней губернии, наполненной Вашими воспоминаниями, всё обстоит благополучно. Меня приняли с достодолжным почитанием и благосклонностью. Утверждают, что Вы гораздо хуже меня (в моральном отношении), и потому не смею надеяться на успехи, равные Вашим. Требуемые от меня пояснения насчет Вашего петербургского поведения дал я с откровенностью и простодушием, отчего и потекли некоторые слезы и вырвались некоторые недоброжелательные восклицания, как например: какой мерзавец! какая скверная душа! — но я притворился, что их не слышу»[32].

Через месяц (в середине ноября 1828 года) Пушкин писал Дельвигу: «Соседи смотрят на меня, как на собаку Мунито». Это была знаменитая дрессированная собака, умевшая различать цифры и складывать их, распознававшая цвета, угадывавшая карты. Русский посол в Вене Татищев купил ее в подарок Николаю I. Она жила при дворе и была у императора своего рода камердинером. Если царь хотел кого-нибудь позвать, он только отдавал ей приказание, и она стремглав бежала к кому следует и теребила его за ноги. Замечательное животное было похоронено в Царском Селе, и на ее могиле поставили памятник.

В Малинниках тогда жил отец Анны Керн Петр Маркович Полторацкий. В этом же письме Пушкин далее рассказывает: «Петр Маркович здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться. Но Петр Маркович их взбудоражил, он к ним прибежал: дети! Дети! Мать вас обманывает — не ешьте черносливу; поезжайте с нею. Там будет Пушкин — он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут, и всем вам будет по кусочку — дети разревелись; не хотим черносливу, хотим Пушкина. Нечего делать — их повезли, и они сбежались ко мне облизываясь — но, увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили»[33].

Впрочем, Пушкин не только ездил по соседям, пировал, играл в вист и ловеласничал. Плодом его пребывания в «тверских пенатах» стали такие шедевры, как «Анчар», «Цветок», «Поэт и толпа», а также строфы седьмой главы «Евгения Онегина» и его путешествий. Вот непосредственный отзвук пушкинских дорожных впечатлений «по пороше»:

Тоска, тоска! Спешит Евгений Скорее далее: теперь Мелькают мельком будто тени Пред ним Валдай, Торжок и Тверь. Тут у привязчивых крестьянок Берет три связки он баранок, Здесь покупает туфли, там По гордым волжским берегам Он скачет сонный. Кони мчатся То по горам, то вдоль реки, Мелькают версты, ямщики Поют, и свищут и бранятся. Пыль вьется. Вот Евгений мой В Москве проснулся на Тверской.

Новый год Пушкин встретил в Москве, но на обратном пути в Петербург он вновь завернул в «тверские пенаты»; на этот раз не в Малинники, а в уездный городок Старицу, где деревянные домишки обывателей чередовались с особняками провинциальных дворян и соборами времен Ивана Грозного. «Тригорские барышни» с матерью и Алексей Вульф гостили у своего родственника Вельяшева. Туда же поспешил и Пушкин. Дочь хозяина тоненькая, грациозная Катенька Вельяшева стала очередным объектом ухаживанья поэта, веселящегося среди очаровательных барышень.

Впоследствии Алексей Вульф вспоминал в своем дневнике (запись от 6 февраля 1830 года): «В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин… Он принес в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего его и прозвали сёстры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокитство Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны… После праздников поехали все по деревням; я с Пушкиным, взяв по бутылке шампанского, которые морозили, держа на коленях»[34]. Друзья ездили в Павловское — имение другого дяди Алексея Вульфа Павла Ивановича. Бывший морской офицер, он выделялся среди своих тверских родственников незаурядной образованностью. Пушкина подкупала его доброта, благодушие и даже доходящая до крайности флегма (совсем как у И. А. Крылова). Поэт шутил, что, упади на Павла Ивановича стена, он с места не сдвинется.

О Катеньке Вельяшевой Пушкин не забыл. По дороге в Петербург им написаны стихи:

Подъезжая под Ижоры, Я взглянул на небеса И воспомнил ваши взоры, Ваши синие глаза. Хоть я грустно очарован Вашей девственной красой, Хоть вампиром именован Я в губернии Тверской, Но колен моих