нелепой панаме и с «матюгальником» на шее и был, по-видимому, тем самым Помрежем. Помреж хватал «фрицев» за руки, настойчиво пытался оттащить их от мотоцикла и при этом причитал, чуть не плача: «Товарищи фашисты, вы же нам весь съемочный день ломаете. Бросайте ваш транспорт и давайте быстренько, быстренько в кадр. Ну, я вас очень прошу».

Слова его, наконец, возымели действие. «Фрицы» перестали терзать злосчастный мотоцикл и, сунув руки в карманы, не спеша потопали за семенящим впереди колобком.

Спектакль для дяди Семена заканчивался. Только вот такой финал его никак не устраивал. Последнее слово, при любом раскладе, должно было остаться за ним. Потому и решил он напоследок свалять дурака: «Эй, фашист!».

Артист из «Бауэра» был никчемный. Он даже не понял, кто здесь фашист, а когда сообразил, что это к нему обращаются, то еще и обиделся. Будто это не он на себя гитлеровскую форму напялил.

«Фриц» остановился, потом повернулся, низко нагнув голову, будто бычок норовистый, и сказал: «Вообще-то за фашиста я и врезать могу, дядя. И на годы твои не посмотрю».

– «Этот врежет – удовлетворенно отметил Семен – за фашиста я бы сходу врезал, и медлить бы не стал».

Однако дурака валять продолжал: «А я вот интересуюсь – и сколько же платят за то, что ты на себе вражьи доспехи таскаешь?».

«Бауэр» подвоха не почувствовал, все за чистую монету принял и простодушно ответил: «Один час – пятьдесят копеек».

– «Деньги хорошие…».

Семен не спеша снял с головы видавшую виды, выцветшую до белесости кепку, достал из-за подкладки рубль и протянул его «фрицу». При этом лицо его выражало крайнюю озабоченность.

«Бауэр» на наживку не клюнул и, вообще, проявил к рублю полное пренебрежение.

– «И что дальше?» – спросил он.

Озабоченность на лице дяди Семена сменилась безутешной скорбью: «Понимаешь – ли, гражданин фашист, беда у меня случилась. Боюсь, что кроме тебя мне и помочь-то некому».

– «Ты толком говори», – «фриц» насторожился.

– «Тут вот какое дело – дрозды меня вконец одолели. Грозят совсем без урожая оставить. Всю, всю ягоду поклевали: и клубнику, и сливу, и вишню».

Дядя Семен так вошел в образ, что и сам готов был поверить в неслыханную прожорливость дроздов. Голос его вполне натурально дрожал, даже слезливость стала проскакивать.

– «Так что сделать– то надо, дядя?» – в голосе парня послышались участливые нотки.

– «Вот я и подумал – если ты за живую копеечку у меня на грядках постоишь часок -другой, то от моего огорода не то что дрозды, все собаки как от чумы шарахаться будут. Где я еще такое распрекрасное пугало найду?».

Памятуя про обидчивость парня, подумал Семен, что уж сейчас-то он точно свои грабли в ход пустит, но марку свою держал крепко. Парень от изумления разинул рот, да так и застыл, будто памятник всем ротозеям. Зато Леха вдруг запританцовывал, заприседал, стал бить себя ладонями по коленям и зашелся в безудержном хохоте: «Ой, уморил! Ой, держите меня! Уел он тебя, Саня, уел. Один – ноль в пользу колхозника!».

Дядя Семен и сам давился рвущимся на волю смехом, не удержался – прыснул в ладонь и захохотал.

У Сани – «Бауэра» серьезности тоже ненадолго хватило. Теперь уже хохотали все трое, да так, что спросонья забрехал соседский пес. Его тут же поддержали другие церберы, и улица враз наполнилась собачьим разноголосьем.

И тут дядя Семен спохватился – Глаша-то помнит, как голосили все деревенские собаки, когда немец в деревню входил. Что она сейчас-то подумает?

Семен даже не попрощался, заспешил к своей избе. Когда входил во двор – нарочито громко стукнул калиткой, заметив краем глаза, как колыхнулась на окне занавеска, как заметалась в сенях тень драгоценной его Глаши.

– «По избам пошли? Да?».

А Семен и сам не понимал, почему он тянет с ответом. Будто лебедушку – подранка прижал осторожно к груди верную свою Глафиру: «Ну что ты, Глаша? Что ты? Нешто власть Советская за просто так фашиста до смоленской земли допустит? Да ни в жизнь! Это на ближних выпасах городские кино фотографируют. Про войну».

– «Правда?».

Обмякла лебедушка, заплакала беззвучно, освобождая сердце от груза непосильного: «Господи, да когда же она нас отпустит– то, Сеня?».

– «Кто?».

– «Да война эта проклятущая. Ведь нету моченьки моей больше!».

– «А как помрем, так и отпустит. Только это еще нескоро будет. Мы с тобой внучат не всех перенянчили, а надо бы и правнука потетешкать. Ты, лучше, глянь, небушко-то, какое ясное. А травы как пахнут духмяно. Так бы духмян тот на хлеб мазал, да и ел».

«Ой, – спохватилась Глаша – и впрямь, обедать пора. Иди-ко за стол. Я сейчас».

Засуетилась, загремела посудой. А Семен достал из чулана початую бутылку, нашарил на грядке огурец, пошел к столу. Налил положенные поминальные граммы. Молчал, думал о чем-то, о своем. Потом вдруг сказал: «А ведь не придешь ты больше, первенец. Не придешь. Ну, да оно и правильно. Покойся с миром, Пауль Бауэр». Сказал, да и опрокинул в себя чарку горькую. Подумал– подумал и налил вторую.

«А Мишаня-то сейчас, наверное, «лопатники» в сундуки складывает, а сундуки те сплошь обшиты крокодиловой кожей. Помяни, Господи, во царствии Твоем убиенного воина Михаила и прости ему все прегрешения, вольные и невольные» – не очень умело осенил себя Семен крестным знамением, да и вторую чарку через се6я пропустил.

Томилась на столе похлебка, остывали в миске рассыпчатые картофельные кругляки, и слушала Глаша, как затягивает ее Семен старую – старую, давно позабытую песню. Пел он про то, какой ненастной выдалась эта суббота. Такой ненастной, что в поле работать, нет никакой возможности. А раз так, то можно и спину разогнуть, свету белому порадоваться, да со своей зазнобой по зеленому садику прогуляться. Хорошо было Семену. Хорошо, и на душе покойно.

ЭКЗАМЕН ПО ТАКТИКЕ

– Докладываю вам, товарищ курсант. В области военной тактики вы обнаружили абсолютно девственные знания! Девственные! Вы поняли меня, товарищ курсант?

– Так точно.

– Не слышу!

– Так точно, товарищ генерал.

– Не слышу!

– Так точно, товарищ генерал-майор!

У заведующего военной кафедрой генерала Калинина все студенты числились курсантами, причем, без различия полов. Да это бы все и ничего, терпимо, если бы в следующий момент, вместо полагающегося «Садитесь!», завкафедрой не произнес фразу, которой наверняка суждено быть высеченной на скрижалях истории родного политеха. А вместе с ней, войдет в историю и имя студента четвертого курса Лехи Фролова, причем, с самыми обидными эпитетами. Вот, пройдет два-три десятка лет, станет Леха крупным хозяйственником, может быть, даже лауреатом