Патрульная машина повернула у Парка Памяти. Здесь я гулял с ребятишками, когда они были младше, а я энергичней. Бюсты, памятники, обелиски в парке развалены были вдоль клумб и деревьев. На елках висели шишки. Иногда в ветвях можно заметить рыжую белочку. «Куда ни плюнь, этот Павлик Матросов», — совсем по-взрослому ворчит Борис, ему уже тринадцать. А Дава читает на стеле медленно по слогам: «строгая жизнь ради долга, существенная, всесторонняя верность человейнику и смиренная, молчаливая преданность государству». Что такое государство, спрашивает мелкий. А на высокой сосне в курчавой кроне трудяга дятел долбит по коре, звук разлетается по широким аллеям, коротким тропинкам, парк на минутку становится жив. Суровые брови мертвых героев выбиты в мраморе грубым зубилом, хмурятся кумиры — почтительная неподвижность. Помним. Скорбим. Голимая некрофилия, смеется Борис. Улицы имени трупов, скульптуры мертвецов, портреты предков… (душеспасительный подзатыльник имени меня) … надо, так надо, вздыхает подросток. Вырастешь, сам все поймешь, наставляю я с отеческой всёиспытанностью. Давно это было, словно вчера.

А сегодня — приехали.

Районный отдел службы опеки раззявил жерло и выплюнул двух подозрительных типов, сразу рванувших в разные стороны. Меня же закинули внутрь, где за пыльным стеклом матерый дежурный орал в телефон с приказной интонацией. На меня посмотрел он строго и пренебрежительно.

И верно, спальные ноги из-под пальто неубедительный признак солидности, скорее критерий ущербности. Хотя пальто от известного бренда, но вряд ли консьержи оценят престижность. Их элитарность — растительность на лице, это покруче, чем модные шмотки. Мне бы пошла борода-эспаньолка, да только нельзя.

— Это какое? — дежурный переключил внимание на меня.

— У тебя записано, — сказал Пригорин.

— Запри пока.

— Требую, чтобы мне… — твердо начал я.

— Ага, — согласился дежурный. А капрал ловко подцепил меня под руку и оттащил по коридору к тяжеленой на вид кованой двери, где стал снимать с моих рук браслеты.

— Канолевый обезьянник, — сказал капрал. — Исчо ремонт не закончили.

Мимо шел короткостриженый парень в пластиковых тапках, который тоже заинтересовался моей персоной:

— Это что за залупа?

— Ваш клиент, — ответил капрал. — Мы тока крепанули и доставили. Заходи, Шэлтер.

Меня поместили в тесную темь заблеванной камеры. Сразу захотелось дышать и пить. Долгие мгновения, время в коме, сухой язык и полная обреченность. Это лучше, чем паника. Как-то так вот. Оползень слез по убийственной линзе. Беснование серой судьбы. Сплетается хлам в голове. Покорись, говорят, пусть будет, что будет. А будет-то что?

Зажегся свет похожий на ветошь, нашлась скамеечка вдоль стены. Зашел дежурный, спросил про вещи. Ремень, шнурки, побрякушки на шее? А я в футболке на голое тело. Какие шнурки? Их и не носят давно, лапти канули в Лету.

Ты не мудри, отдыхай, Квазиморда. Дверь громыхнула, пространство сомкнулось. Кирпичный склеп, тишина и удушье. Почти императорское погребение.

Стена студит спину, доска режет локоть. Кирпич, второй, четвертый. Третий я забыл. Это плохой кирпич, неправильный, пусть валит в гнилую глину. Можно посчитать вдоль пола и вверх, потом умножить, как таблицу Пифагора. Нет, есть аналогия красивее: кирпичная стена — молекулярная решетка. Молекулы построены из атомов. Есть и еще меньше частицы. Протоны, по-моему. Электроны, нейроны. Все это движется, путается, лепится, разделяется. Всегда. Вечно. На атомном уровне смерть неприметна. Иллюзорна и бесполезна. Сознание исчезает как целое, но его терабайты продолжают движение, тело исчезает, но атомы, протоны, вся херня — наверное, вечная штука. Тогда чего мне бояться?

Некрофилия голимая. Так подумал я через три часа перед скульптурой Павлика Матросова на аллее городского Парка Памяти. Со стороны проспекта шел высокий человек с многообещающим дымком над головой. Мне повезло, стрельнул сигаретку (благо, пальто скрывает пижаму), закурил, выбывая из госпрограммы. Без приза обойдусь. Сегодня — фартовый день. Счастье свободы — наивысшее наслаждение! Пересолите, переперчите пропеченную в уголь котлету и ешьте. Потом вы оцените воду, ее невообразимый студеный вкус, ее жизнетворящую музыку, ее необходимость и незаменимость. Свобода-вода. Свобода — дыхание. Нет, теперь я понимаю мятежников, враги наши знают, за что воюют.

О тихая моя свобода и неживого небосвода ты мандельштамовский хрусталь. Были в древности поэты, а зачем? Живопись системнее, всегда хотелось быть подпольным художником. Спрятаться и рисовать, пока на свободе?

Свобода. Ты ее не ценишь, пока не посидишь в тесной камере, пока не собьешь в кровь пальцы о дверь. Пока не смочишь своей кровью иссушенные губы. А жажда убивает, унижает, сводит с ума, и ты готов умолять, признаваться, только глоток воды. И откройте двери, ради Бога!

Вдруг выпускают, ведут на второй этаж в кабинет, где ждут тебя молодые щекастые опера. Первым делом, получаешь локтем в грудину, потом сборником кодексов по голове. Учтивое предложение явки с повинной. А ты вину чувствуешь, осознаешь, но в чем она не понимаешь или не помнишь. У тебя забирают ботинки, но обещают дать взамен вещество кремового цвета. В пакетике прозрачном. Не заманчиво. Отказываешься, конечно, порошок, дескать, стоит больше чем все, что есть у меня. Они скажут, что ничего, ничего, разбавим крахмалом, сахарной пудрой, технология отработана, но к чему эти сложности, эти интриги, надо сознаться. А то, видишь, провод на щиколотку… Тут уже знакомый консьерж-оперативник в тапках говорит, что мочки ушные прижечь продуктивней…

Электроды повисли, как серьги. Это видно в бывалом зеркале, притаившемся за шкафом, из которого змеиным синим языком свесился рукав форменной куртки. Разряд! Мрак. Гарь. Паралич. Боль! Страх. Электроудар. Резина. Запах жженой пластмассы.

«Аппарат непродуктивно сломался», — сказал из тапок консьерж. Он — мой самый лучший друг. Надо ему помочь. Я готов.

Мерцает лезвие перед лицом. «Отрежем веки с глаз? Как заусенцы». Потом провал. Тьма. Пробуждение.

«Средство индивидуальной защиты многопрофильного применения», — сказал дружище. Зачем ты так изъясняешься? Это же противогаз.

Заходит толстяк в форме майора, в руке бутерброд, говорит: «Продолжайте».

Пластично сдавленная голова. Удушливая уверенность в собственной преступности. Десять лет штрафбата — милая прогулка. Сознаюсь!

Одна плитка с потока скоро оторвется. Перед глазами стоит майор, противогаз в руке.

«Это ж, вроде, не он». Я это, я! Майор раздражается: «Ёптыть! Точно, не он! Не ты? Нет?