Я, конечно, раскаиваюсь. Вот я свернулся в клубок у твоих ног. Нежелательный эмбрион в ожидании своей абортации. Так четвертуй же, экзекуции твои стали бы мне избавлением. Иначе позволь мне просто припасть к твоей груди. Хорошей. Плохой. Не преждевременно ли отлучила меня? Не слишком ли скоро дано мне слово? Ибо нет у меня своего мнения о тебе, все они украдены откуда-то и адресованы куда-то в сторону от тебя, в обход, по касательной лишь тебя слегка приобнимая. Способны ли эти мнения тронуть тебя? Мнения — возможно, я — никогда!* * *

Всю эту вечность, что я ждал тебя, хотя бы весточку, письмо ли, фрагмент, хоть слово. Я бы читал его, стирая моря навернувшихся слез, — вот так:

«…Ты меня ждешь? [Я тебя] очень жду, потому что, как говорят святые апостолы, [в мире живых] что может сделать человек источником своих туманностей и интерлюдий?»

Возможно ли мне стать чем-то большим, чем туманность и интерлюдия, мама?

Потом я просто проснулся [и мама уже умерла] от звона очередного будильника. Впрочем, я и не проснулся. А если и проснулся, то, вероятно, не я.

Нет. Это уже давно не я. Что за человек обитает в этом теле? Я и не заметил, как умер. Это же другая субъективность, другой человек, так почему его называют моим именем? Это тело — оно тоже не похоже на меня. Неужели меня больше нет? Завтра этот человек проснется и будет заниматься своей привычной рутиной, он, возможно, даже не вспомнит меня. Что когда-то это имя носил я, жил этим телом, оставлял на нем шрамы и засечки — едва ли этот побочный субъект понимает смысл этих засечек. Иногда он что-то помнит, с какой легкостью он присваивает себе эту память. Порой ему еще кажется, что он знал и любил любимых мной женщин, мою маму, он украл всю мою жизнь и превратил ее вот в это. Как бесплодны теперь оказались все мои усилия. Он все потерял. А эта женщина, с которой он теперь живет, неужели она не отвратительна?

Не отводить свой взгляд — не я ли его породил. Он стал памятником тех поступков, на которое я так и не решился. Памятником и эпитафией. Здесь крутятся одни и те же языковые структуры, послушай этот скучный рой звуков в его голове. Хаос слов из недосказанных мной суждений — вот что составляет глубочайшее в его существе. Не стереть и не отречься от внучатой этой опечатки, ошибки моей матери или отца, что, утираясь утратой, норовит глаза мне проколоть.

Эпицентр моей агонии, автомат, который через меня хочет длиться дальше. Паразит внутри меня, чей центр не просто вне рамок координат моей протяженности, он вне рамок моей длительности. Вне рамок любого знания. Отсутствующий центр. Чей абсурд? Чей клубок? Чьи все эти органы? Кто их на самом деле вписывает в ткань этого текста — в ткань моего тела? Что такое эта паразитическая моя субъективность?

Все рефлексы ее так же неуклюжи, как тогда в школе на скамейке после красного письма. Там я с наслаждением от сконструированной нелепости выслушивал диагнозы свои из уст будущей шлюхи. Ничего не изменилось, по крайней мере, я не помню, чтобы что-то менял.

Я представляю себя жертвой. И убийцей. Моя жертва, которой я себя представляю, ее пустой взгляд говорит — он перерезал мне горло, рассек упругость моей кожи, разорвал эти тысячи тонких сплетений, составляющих мой организм. Неужели я всегда была такой хрупкой? Он перерезал мне горло. Я ничего не вижу, ни о чем не думаю, не говорю всего этого, разумеется. Я не слышу, я не дышу. Эта связка, которую так привычно еще называть собой, это Я — разомкнуто, несовместимо с жизнью.

Я, что еще совместимо, — Я убийцы. Я стою и смотрю на умиротворение, коему она сподобилась. Мне хочется поцеловать ее, пока она не распалась. Я смотрю на эту грудь и мечтаю о молоке. Думаю, что мог бы — будь она способна…

Преображая распад этого тела, к какому слову я сведу сегодня ее бессмертие? Мне слишком часто случалось сводить человека к одному единственному слову, которое однажды просто уходит из употребления. Больше нет человека. Ты возразишь, быть может, мне, что суть человека — молчание. Да, это звучит ласково и уютно. Но в истине нет уюта, — молчание слишком хрупко и телесно, оно прервется прежде, чем ты дочитаешь это слово.

Была б возможность снова стать мне первой страницей, трогательной и нежной первой строкой. Я хочу вернуться и сказать любой возможной инкарнации твоей: друг, я ухожу — и статься точкой. Я не знаю, куда пойду и чем это для меня завершится. Возможно, я просто умру, оставив автора безгласным и нагим перед лицом своего одиночества. Ему — бояться и трепетать. Самое страшное впереди. Старость и так далее. Но я не хочу об этом думать, не хочу знать о будущем, о грядущем, не хочу ничего знать. Это сводит с ума.

Ты вправе оставить здесь книжную закладку и выкурить сигарету или что-нибудь еще, помыть посуду, присесть пятнадцать раз, посмотреть рекламный блок своей пятиминутной медитации, мастурбации, молитвы, чашки чая или бокала вина, таблетки или музыки Моцарта, накричать на детей, поплакаться матери, похоронить отца, заготовить петлю на случай верного решения — я не знаю, какая мода будет в вечности, на которую притязает безрассудство моего демиурга, благо мне до нее не дожить, как и тебе, любезный читатель.

…Как и тебе, сынок.

Так больно возвращаться в прошлое, сколько там осталось нерешенных уравнений, невысказанных признаний. Сколько смерти я за собой влачу. Что страшнее на этом распутье: конец, который ждет меня, или смерть прошлого, от которой мне не уйти? Когда эти две точки пересекутся, я встречу тебя.

Кто бы мог протянуть мне руку и лечь со мной на земле? Ждать, пока не станешь весь пронизан корнями деревьев, пока не напьются они вполне, чтобы состариться на фасаде какого-то сарая или в молчании библиотек, выцвести на солнце смятым буклетом, сломаться спичкой в руках бродяги, так и не осуществив своего простого назначения — сгореть. Безликую тревогу о хлебе насущном я заменил великим трепетом последнего вздоха в минуты страсти, в минуты любви. Нечистую совесть я меняю на предсмертные вопли твоей матери, сынок. Потомок Авраама,