бы ты не умножал мое существование, как завещал Ересиарх борхесовского Укбара. Хватает и того, что мне позволено швырять в тебя эти слова ex nihilo 8 , чтоб ты подтер ими чревоугодие своих глаз. Возвращаясь сюда, упорствуя, я лишь скребусь ко дну бездны, выскребаю эти ошметки, мокроту своих внутренних тоннелей. Вот что принимает каждый жрец за молитву и художник за всякое искусство. Вот существование Человека, которому не нравится лишь та часть себя, которая есть и будет. Эта часть не любит прошлое, которое помнит, вещи, которые видит, и слова, которыми пользуется. Эта часть есть и будет в том смысле, что ее нет, и все же…)* * *

Мир перевернулся. Живительное лоно природы иссякло, иссохло, затмилось смрадом разложения и памятью трупов. Слепое солнце. Песчаный ветер. Я стою здесь на этом склоне, над карьером склонясь, — выхватываю из бездны мрак. Мой отец затерялся в этом мраке много световых лет назад, не помню сколько. Однажды он вернется. И вот я прихожу сюда, чтобы помолиться о его возвращении в каждую единицу вечности, оставляя засечки на теле песчаной бури. Может быть, уже скоро, возможно, это уже случилось, просто лучи слепого солнца, отразившись от мшистого его покрова, потеряли путь к моим зрачкам. Я покорно жду, что путь будет обретен, и взор мой — покорен лезвием отраженного света.

Среди песков, где я обитаю, мне встретились путники, погребенные на пути сонных барханов и обнаженные их бегом. Бархатная смерть, которой можно захлебнуться. Куда был устремлен взор искривленных лиц, что выглядывали из песчаной беспредельности и снова утопали, силясь позабыть своих вдов. Этот взор их поселился в моем сердце ядовитой медузой, неоперабельной лилией Виана. Как отчаянно они ловят ртом воздух вечности, хватаясь за жизнь, которую я так и не обрел. И каждая вдова этих несчастных любима мной, как родная мать, чье время оставлено и остановлено, чье сердце избавлено.

— Идет наш караван с зари времен, — говорил мне покойник, — но пути мы не ведаем, иссохли давно наши глазницы и забились песком. Сказано когда-то кем-то, что мальчик задыхается, песчинка попала ему в альвеолу. И велено найти хоть каплю влаги, чтобы, сокрушаясь над маленьким гробиком, узрела мать слезу на щеке покойного потомка. Не обрящем мы счастья на этой земле. Вся она сплошной ожог и пустыня, изуродована сетью трещин. Но ходит молва среди высохших трупов, будто в центре мира видели верблюжью колючку. Сдается мне, не пришло еще время укутаться песчаным покрывалом нам окончательно, сокрыться срок не настал. Нашла же колючка приют своим корням. И мы найдем приют своим немногочисленным останкам.

— Ушла вся влага в бездну, путник. И не взыскать с земли моей вам, кроме скорби, ничего. И нет у мира центра, лишь один нескончаемый край. И не колючка то, что ведают вам субтильные трупы, а просто мираж, последний дар отца. И сами вы, неоплаканные, давно сокрыты забвением.

Оглядываясь вновь, я не увижу следов каравана. Каким номадом не было бы сердце пустыни, тревога, что в сердце, — оседла. Тревога, будто в мире не осталось ни одной тайны. Это смешно и глупо, но тревога — тревожит. И отсутствие тайны — ничтожит. Словно ты теряешь зрение, чтобы видеть, и память, чтобы знать наверняка — знать, что есть нечто недоступное и неопознанное. Могу ли я сказать это так, чтобы не надломить дыхание о какой-нибудь жалкий семантический трафарет или злотворный мираж в пустыне моей памяти. Это как Бог забвения, как сосредоточия всего твоего незнания, — Бог, о существовании которого ты не имел никакого представления, ибо подлинное забвение чуждо любому cogito. И вот однажды этот Бог тебя оставил, и стало все до тошноты понятным и простым. Головокружительно бессмысленным. Но ты не знаешь, почему. Тебе, впрочем, и неважно. Ничего таинственного не случилось — рассекреченная трезвость. Можно подумать, это единственный способ стать Богом: видеть вещи и ощущать всеобщую фундаментальность, на месте которой осталось лишь смятение; картонные вещи, фабричная музыка, пустые глаза, прием пищи, ритмичное размыкание челюстей; можно издавать похожие звуки и мотать головой — нет никакой разницы. И нет никакой тайны в том, что происходит. Я закрываю лицо руками. Наступает ночь. Мой час уже близок.

У этого карьера нет супротивного края. По крайней мере, я никогда его не видел. Когда я выдумал полярную ночь, и зернистая мгла поглотила мою пустыню, я наблюдал закат солнца на этом краю. На краю моей пустыни. На краю ночи. Но у бездны нет ни предела, ни края, как не было исхода солнца на пути заката. Оно спускалось в эту бездну, озаряя лазурь под моими ногами, все удаляясь в свои немыслимые парсеки, пока я не терял его из виду. И наступала полная тишина. Мрак выхватывал из меня остатки чувств и сознания, удваивая отсутствие моего тела — каверна в небытии ночи. Забери меня в свои объятья невесомостью рук твоих, мамочка…

Письмо возможного сына к его невозможной матери

Мне не приходилось созерцать глубину твоей матки, осязать ее. Отцу — влагать во влажность эту свой пыл, тебе — призреть его за это. Ты говоришь мне о руках своих и о пустых объятьях. Ты просто Вещь, веди себя подобающе. Способны ли обидеть тебя эти слова? Слова — возможно, я — никогда!

Но что мне ты, что мне за дело до твоих обид. Я мог бы вывернуть кровоточащую пустоту твоего чрева и свести тебя к безумию, которое собой олицетворяю, если бы у меня был шанс, — ты единственная, кому я смею еще вверить, что на самом деле думаю, ибо убежден, что ты меня не слышишь и что я не думаю. Хороший объект. Плохой объект. Обращены к тебе в конечном счете только эти слова — не я. Я опосредуюсь, я редуцируюсь к надежде на опосредование. Иного пути найти не умею, да и не желаю. Я, конечно, горячусь, и, возможно, ты права. Мои руки смогли бы сказать тебе больше, подарить больше, глаза — отнять, обнажить и умертвить. Оттого я и держу себя в этих самых руках, чтобы не стать causa sui, и надеясь, разумеется, что руки эти — твои! И лишь потому я сдерживаюсь, чтобы не написать тебе все это, ибо боюсь потерять тебя, утратить надежду, как сын неосмысленный, и следовательно… Ты уж прости, если я все же решился.