правил приличного поведения. Необходимо воздерживаться от передачи рассказов, которые могут счесть неправдоподобными, и не произносить слов, которые могут показаться грубыми. Рассказывали, что один из вазиров страны, жители которой не знали о страусах, описал их повелителю некую птицу, глотающую горящие угли и раскаленное железо, — он подразумевал страуса. Слова его посчитали ложными /36/ и невероятными. Вазир вышел от царя обескураженный тем, что услышал от него, удрученный его приемом. Затем он потратил много денег, погряз в долгах, чтобы найти страуса, и принес его в этот город. А [нужно сказать, что], пока ему везли с большим трудом нескольких птиц, все они в пути сдохли и только одна из них выжила. Вазир принес ее царю, принес горящие угли и железо, и птица все это съела. Когда царь увидел это и заметил радость вазира по этому [поводу] и потому, что он доказал полностью свою правоту, то сказал: “Твоя глупость сейчас мне очевиднее, чем когда ты рассказывал свою историю и настаивал на своем, ибо не следует умному рассказывать то, чему не доверяет слушающий и для доказательства чего приходится действовать и залезать в долги так, как ты. Если бы умер оставшийся [в живых] страус, разве не подтвердилось бы, что ты лгал, и ты бы напрасно потратил деньги и труд. А если бы ты попридержал язык от лишних [разговоров], то остался бы в том же положении, что и был”.

Рассказал Ибрахим ибн ал-Махди: “Спросил ал-Ма'мун, да будет милосерден к нему Аллах, у Джабра'ила[159] о воде:

"Сколько [времени] может она сохраняться не портясь?" Тот ответил, что вода, если она очень чистая, никогда не испортится. Я подтвердил слова Джабра'ила, сказав: "Эмир верующих, у меня есть несколько бутылок с водой [из] кайсары[160] почти двадцатилетней давности. Не думаю, что она испортилась". Он воскликнул: "Боже мой, как удивительно то, что ты сказал! Я пошлю гонца к матери[161], чтобы он принес от нее несколько таких бутылок". [Халиф] полагал, что тот, вернувшись, уличит меня во лжи. Когда посланный принес бутылки, на крышках которых был поставлен год, когда в них была налита вода из кайсары, /37/ халиф опустил голову, растерявшись и разгневавшись, но наградив меня дарами лицемерия и показной вежливости. Прошло около двух месяцев. [Как-то халиф] пригласил меня к себе. Перед ним лежал небывалой величины финик с маленькой косточкой. Я заметил: "У меня дома в саду есть ма'килийские финиковые пальмы[162]. Я взвесил мякоть одного из фиников — ее вес оказался [равен весу] 10 дирхемов, а [вес] его косточки — меньше двух даников[163]". Халиф сказал мне:

"Побойся бога, дядя! Не позорь эмира верующих, ибо его дядю могут посчитать лжецом!" Потом он послал кого-то, и тот принес ему из [моего] сада 10 фиников. Первый же финик, который он взял в руки и взвесил, потянул на 9 дирхемов, а в косточке было меньше даника. Он покраснел и изумился этому”. Не окажись на месте этих бутылок или не вытяни финик столько, сколько он весил, — быть бы Ибрахиму за свои слова среди лжецов. А какова была бы ярость ал-Ма'муна!

Человек должен удерживать свой язык от злословия [в адрес] повелителя или в его присутствии. Иначе окажется, что, когда его слова дойдут до повелителя, он будет вынужден остерегаться, как бы властелин не разгневался [на него] и не обошелся бы с ним круто. [Повелитель] может запомнить его за то, что он говорил при нем, как человека, дурно поступившего в его присутствии либо по природной злобности, либо от зависти, таящейся в сердце [человека]. Сказал ал-Ма'мун, да благословит его Аллах, Хумайду ат-Туси[164]: “Поистине, друг превращается из-за грубого обращения во врага, а враг благодаря дружескому отношению может стать другом. Я вижу, что язык твой влажен от поношения твоих собратьев. Не увеличивай ими [числа] своих врагов. У умного мало недостатков, пока порок сам сознает, что он такое. Душе моей не привычны злословие и подозрение”.

/38/ Рассказал Муфлих ал-Асвад[165], который сказал: “Сулайман ибн ал-Хасан[166], занимая должность вазира при ал-Муктадире, — да будет милосерден к нему Аллах! — часто поминал 'Али ибн Мухаммада Ибн ал-Фурата[167] и поносил его. Я заметил, что ал-Муктадиру би-ллах неприятно то, что он слышит от него. И когда однажды Сулайман снова заговорил об Ибн ал-Фурате и стал чернить его, ал-Муктадир процитировал[168]:

Поменьше порицайте их, вы, — нет отца у вашего отца! —

или займите то место, которое они занимают.

Я внимательно посмотрел на Сулаймана, который изменился в лице и едва не упал, и больше об [Ибн ал-Фурате] не вспоминали”.

Я приведу здесь историю, о том, как зло оборачивается против того, кто [его причинил], и как коварство поражает того, кто им пользуется. Я нахожу, что эта история изящна и удивительна в своем роде и побуждает [делать] добро, пусть даже на какое-то время победу одерживает зло.

Рассказал Маймун ибн Харун ибн Махлад ибн Абан, катиб: “Между моим дедом Махладом и Фараджем ибн Зийадом ар-Руххаджи[169] была вражда[170] из-за /39/ управления финансами и наместничества в Ахвазе и в окрестностях Багдада. Знаменитая тяжба. Фарадж был злобен, вероломен, лицемерен и хитер. Эта их вражда продолжалась в дни ар-Рашида, ал-Амина и ал-Ма'муна, да будет милосерден к ним Аллах. Во время мятежа ал-Амина[171] сгорели диваны, в которых за Фараджем были [записаны] большие суммы. При погашении числившейся за ним задолженности он сжульничал, используя различные хитрости и уловки.

Случилось так, что однажды [Махлад и Фарадж] оказались вместе на аудиенции у ал-Ма'муна и принялись спорить и пререкаться. Мой дед в то время управлял дийа' ал-'амма, а Фарадж — дийа' ал-хасса[172]. Ал-Ма'мун обратился тогда к моему деду: "Я знаю, что все отчеты Фараджа у тебя, а также, что он совершил мошенничество с деньгами, что были в тех диванах. Мне нужно только, чтобы ты предъявил все, что у тебя есть [по делу Фараджа], и привел его месячное жалованье в соответствие с тем, что ему положено". Мой дед ответил:

"Я знаю об этом только то, что сказал, но я обращусь к документам, которые есть у меня по этому делу, и представлю их эмиру верующих". Халиф сказал: "Сделай [так], собери все, что сможешь собрать и в необходимости чего ты уверен". Вернулся мой дед домой, где