– это то, что необходимо для укрепления способности парить. Они поднимают на невиданные высоты.

– Вы полагаете?

Князь зажег сигару с весьма мрачным и озабоченным видом.

– В таком случае, – продолжал он, – я думаю, что вам очень мало известно из той области, которую я назвал бы естественной физикой. Земное влечет к земле, – вы ведь понимаете это? Золото – вещь в высшей степени земная, его ведь добывают из почвы. Далее его отливают в слитки – и это весьма осязаемый металл. Что касается гения, то никто не знает, к какой стихии он принадлежит. Его нельзя извлечь из земли или передать другому. С ним ничего нельзя сделать, им можно только восхищаться. Это редкий гость, он переменчив, как ветер, и, подобно ветру, может смести все принятые в обществе условности. Он, как я уже сказал, принадлежит к явлениям высшего порядка, не имеющим земного запаха и вкуса. И те, кто обладает даром гениальности, обитают на неизведанных высотах. Что касается денег, то это вполне земное явление. Когда у вас появляется много денег, вы спускаетесь с небес на землю и там остаетесь.

Я рассмеялся:

– Честное слово, вы на редкость красноречиво ратуете против богатства. Но сами-то вы необычайно богаты. И вы об этом сожалеете?

– Нет, совсем не сожалею, потому что от сожаления не было бы никакого проку, – парировал он. – А я никогда не теряю времени даром. Но то, что я вам говорю, – истина. Гений и богатство несовместимы. Возьмем в качестве примера меня. Вы и представить себе не можете, какими способностями я обладал некогда… давно… пока не стал господином самому себе.

– Я уверен, что эти способности остались у вас до сих пор, – горячо заверил я своего собеседника, любуясь его благородным лицом и прекрасными глазами.

Странная едва заметная улыбка, которую я уже замечал раньше, осветила его лицо.

– Похоже, вы решили мне польстить! Вам нравится, как я выгляжу? Что ж, моя внешность нравится многим. Но ведь нет ничего обманчивее внешности. А все дело в том, что люди, едва выйдя из детского возраста, начинают притворяться не теми, кем они являются. Упражняясь в этом с юности, мы обучаемся полностью скрывать наши физические оболочки от себя самих. И это поистине мудро с нашей стороны: ведь каждый человек оказывается чем-то вроде брони из плоти, сквозь которую ничего не увидит ни друг, ни враг. Каждый из людей – одинокая душа, находящаяся в заточение. Когда человек совсем один, он понимает и часто ненавидит самого себя. Иногда он даже боится того изможденного жизнью кровожадного чудовища, которое прячется за милой маской – обличьем. Тогда человек спешит забыться, утопить ужас существования в пьянстве и разврате. Иногда так поступаю и я. А вы, должно быть, и не подумали бы обо мне ничего подобного?

– Нет, никогда! – воскликнул я, чувствуя что-то странно трогательное в его голосе и выражении лица. – Вы либо клевещете на себя, либо заблуждаетесь, не понимая собственной природы.

Он тихо засмеялся и небрежно бросил:

– Может быть, и так! Из того, что обо мне говорят, верно только то, что я не хуже большинства людей! Но давайте вернемся к вашей литературной карьере. Так, значит, вы написали книгу? Издайте же ее, и давайте посмотрим, что получится! Если вы хоть раз добьетесь успеха, это будет уже кое-что. Имеются способы устроить все так, чтобы к вам пришло признание. О чем вы написали? Надеюсь, это неприличная история?

– Разумеется, нет! – запротестовал я. – Это повесть о самых благородных жизненных устремлениях и высочайших человеческих упованиях! Я писал ее с намерением возвысить и очистить мысли читателей и по возможности утешить тех, кто понес утрату или оказался в беде…

Риманес сострадательно улыбнулся.

– Увы, так дело не пойдет! – перебил он. – Уверяю вас, так успеха не добьешься. Ваша повесть противоречит духу времени. Вероятно, все можно было бы исправить, если бы вы предоставили критикам, так сказать, «право первой ночи» на нее, как поступил один мой близкий друг, Генри Ирвинг. Да, «право первой ночи» в сочетании с отличным ужином и бессчетным количеством превосходных напитков. В противном случае издавать ее не имеет смысла. Чтобы книга достигла успеха сама по себе, не нужно пытаться создать шедевр литературы: она должна быть просто непристойной. Непристойной в меру, без оскорблений в адрес передовых женщин. При таком подходе границы дозволенного довольно широки. Пишите как можно больше о вопросах пола, о рождении детей, – одним словом, рассуждайте о мужчинах и женщинах просто как о животных, которые существуют только ради размножения, и вас ждет феноменальный успех. Нет на свете ни одного критика, который не будет вам аплодировать, нет пятнадцатилетней школьницы, которая не будет жадно читать написанные вами страницы в тишине своей девственной спальни!

Это было сказано с такой испепеляющей насмешкой, что я вздрогнул и не нашелся что ответить. Между тем князь продолжал:

– Что взбрело вам в голову, мой дорогой Темпест, написать книгу, как вы выразились, «о благородных жизненных устремлениях»? На этой планете нет больше ничего благородного, осталось лишь низкое и продажное. Человек – пигмей, и цели его столь же ничтожны, как и он сам. Для благородства надо искать другие миры. И они существуют! Примите во внимание и то, что люди читают романы для развлечения, а вовсе не для того, чтобы их мысли возвышались или очищались: с этой целью они приходят в церковь и там предаются скуке. И к чему вам утешать людей: они ведь, как правило, попадают в беду по собственной глупости. Они бы и не подумали вас утешать, да что там – не дали бы и шести пенсов, чтобы спасти вас от голодной смерти. Друг мой, оставьте донкихотство там же, где оставили нищету. Живите для себя самого. Если вы сделаете что-нибудь для других, то получите в ответ самую черную неблагодарность. Послушайтесь моего совета и не жертвуйте личными интересами ни для чего на свете.

Он поднялся из-за стола и уже говорил, стоя спиной к пылающему камину и спокойно покуривая сигару. А я смотрел на его прекрасную фигуру и лицо, терзаясь мучительными сомнениями, омрачавшими восхищение.

– Если бы вы не были столь прекрасны собой, я назвал бы вас бессердечным, – сказал я наконец. – Но ваши черты никак не соответствуют тому, что вы говорите. На самом деле в вас нет того безразличия к человеческой природе, которое вы пытаетесь продемонстрировать. Весь ваш вид свидетельствует о душевной щедрости, которую вы не способны победить, даже если захотите. Кроме того, разве вы не пытаетесь всегда делать добро?

Он