На пороге тётя Максин толкнула девочку что было сил. Хэдли споткнулась и рухнула на пол. Но не успела она подняться, как старуха снова толкнула её и рявкнула:

– Немедленно ступай на кухню, жалкое отродье, и сядь там! – Она вынула кольцо с ключами и старательно заперла дверь изнутри.

Хэдли повиновалась: выдвинула стул из-за стола и села. Стиснув кулаки, она изо всех сил старалась держаться. «Не реветь! Не реветь! Не реветь!» – повторяла про себя она. Папа говорил, что бывают моменты, когда надо перестать сдерживаться и дать волю инстинктам. Её инстинкты вопили о том, что ей надо убираться отсюда подобру-поздорову, но сейчас она не могла ни драться, ни бежать. Значит, пока лучше будет держаться и ждать удобного случая.

В кухню вошла тётя Максин. Стоило ей протянуть руку, и Хэдли невольно отшатнулась, ожидая худшего, но старуха не ударила её, а вместе со стулом выдвинула на середину пустого пространства.

– Ну-ка, полюбуемся на эту мелкую лгунью! – приговаривала она, включая верхний свет.

Хэдли подслеповато замигала и постаралась пригладить растрёпанные волосы.

– Я ведь сказала, что сожалею. Я обещаю, что больше со мною не будет проблем.

– Сожалеешь? – тётя Максин откинула голову и расхохоталась. – Сожаление не вымоет за тебя посуду, девчонка! Сожаление не сделает тебя выше и не поможет прожить дольше. Сожаление – пустое, ничего не значащее слово. Тебе следует найти что-то более подходящее.

– Конечно, вы правы. Я сожалею.

– Ну вот, опять ты за своё!

– Я сожа… То есть… – Хэдли даже хлопнула себя по губам. – Беру его назад. Я больше не буду так говорить.

Тётя Максин моталась по кухне взад-вперёд в своём развевающемся платье. Свет был такой яркий, что Хэдли могла рассмотреть каждую линию и морщинку у неё на лице. Ей показалось – или тётка и правда заметно постарела за последние дни? Во всяком случае, на руках и на лице появились новые старческие пятна. Наконец тётя Максин остановилась и ткнула грязным указательным пальцем Хэдли в подбородок:

– Ты не встанешь с этого стула, пока я не разрешу. Поверь мне, придётся тебе просидеть здесь всю ночь, – она стояла так близко, что Хэдли почувствовала исходивший от тётки запах прокисшего молока. – Ты меня поняла?

– Да, тётя Максин, – сказала Хэдли.

При этом она старалась думать о чём-то другом – о чём угодно, кроме того, что происходит здесь и сейчас. Она сосредоточилась на людях, которые любили её больше всего. На маме и папе. Окажись они здесь, ни за что не позволили бы над нею так издеваться. Им было бы достаточно одного взгляда, чтобы забрать её отсюда домой. Или по крайней мере, так она себе это представляла.

Когда Хэдли была маленькой, она частенько засыпала в машине на пути домой, и тогда папа на руках относил её в спальню, а потом мама раздевала, чтобы уложить в постель. Лишь иногда она наполовину просыпалась, когда её целовали на ночь. И тогда она знала, что её любят. Сейчас она тяжеловата, чтобы папа носил её на руках, однако Хэдли знала, что их любовь и их прежняя жизнь – это было на самом деле.

А тётя Максин, не имевшая понятия о том, что Хэдли удалось унестись мыслями куда-то ещё, расходилась вовсю:

– В наше время дети знали, что должны слушаться взрослых! – гудела старуха. – Они даже думать не смели солгать или не прийти, когда их зовут. Нынче дети все как один мерзкие и немытые! – она не удержалась и пнула Хэдли в испачканную травой ногу.

Хэдли лишь упорнее замкнулась в мыслях о своих подругах. София, которая танцует как ангел. Она мечтала о карьере прима-балерины, однако одна из преподавательниц сказала, что у неё телосложение не подходит для профессиональной танцовщицы. Софию подкосило это известие, однако Хэдли крепко обняла подругу и сказала:

– Значит, ты можешь быть первой. Первой прима-балериной с таким телосложением!

И София вытерла слёзы и сказала:

– Ты правда так думаешь?

Хэдли ответила:

– Конечно.

А ещё была Лили, главная соперница Хэдли. У них обеих были сольные номера на конкурсе прошлой весной, и когда они сидели в ожидании оценки, Лили шепнула:

– Хоть бы мы обе победили!

Когда Лили присудили первое место, Хэдли, конечно, расстроилась, но и порадовалась: раз уж не она, то лучше пусть будет Лили!

А ещё столько добрых соседей в их доме! Она постаралась в подробностях вспомнить тех, кто особенно пришёлся ей по душе. Прежде всего, конечно, охранники: Клайд, Фил и Фред. Миссис Кнапп и её пёсик Честер. Мистер Мамблс: он такой молчаливый, но никогда не забывает придержать для неё дверь. Мисс Кенни и мисс Гудман, поздравлявшие её с днём рожденья и всегда приходившие на репетиции.

Дома всегда рядом были люди, на которых она могла положиться. Фред всегда шутливо салютовал ей при встрече. Соседи развлекали привычными разговорами о погоде. Подруги, с которыми они вместе мечтали о будущем на сцене. Все трое нисколько не сомневались, что пронесут эту дружбу через всю жизнь. И Хэдли нравилась такая предсказуемость. Это была её жизнь, и она была всем довольна.

В Гримм-хаусе время едва двигалось, часы неохотно сменяли один другой, и дни тянулись, как дождевые черви на дорожке после ливня. И тётки, как это ни странно, всегда одевались одинаково, хотя и менялись по-своему. Тётя Максин, когда злилась, наливалась бешеным румянцем. И обе тётки успели постареть за то время, что она провела в их доме. Девочка замечала у них всё больше морщин и отвислой кожи. Однажды Хэдли осенило так, что она выпрямилась на стуле.

– Это всё ненастоящее! – вырвалось у неё.

– Что ты сказала? – тётя Максин замерла и вперила в неё горящий взгляд.

– Это всё ненастоящее, – повторила девочка. – Я сплю, или брежу, или ещё что-то в этом роде. Я не чувствую, что это реально.

– Ненастоящее? – прокаркала тётя Максин. – Да как ты смеешь?!

– Здесь всё шиворот-навыворот, а значит, не может быть настоящим, – сказала Хэдли. – Это единственное объяснение. А я скоро проснусь и окажусь у себя дома!

– Ну что ж, у меня есть способ заставить тебя почувствовать, какое здесь всё настоящее! – прошипела тётя Максин.

Хэдли слишком поздно отшатнулась от приближавшейся руки: пощёчина была жестокой и хлёсткой.

– Ой! – девочка прижала ладонь к лицу.

– С меня довольно этой чуши! Ты официально лишаешься права на прогулки. А теперь проваливай к себе наверх и не высовывайся, пока не позовём!

Хэдли вскочила со стула и помчалась наверх. У себя в спальне она скорчилась на кровати и накрылась с головой колючим одеялом. Она раз за разом приказывала себе дышать, сосредоточившись лишь на вдохах и выдохах, пока не почувствовала, что сердце понемногу успокаивается. Здесь, под одеялом, было легко представить, что Гримм-хаус – не больше, чем дурной сон. Она знала, что обычно кошмары не затягиваются, однако бывает по-всякому. Может быть, проснувшись, она вернётся в привычный мир.