Погружённая в эти мысли, Хэдли не спеша обходила забор. Она пыталась расшатать каждую доску и пнуть её внизу в надежде найти слабое место. О том, чтобы перелезть сверху, не могло быть и речи. Забор слишком высокий, и поблизости не росло ни одно дерево. Сад сам по себе оказался тюрьмой.

И всё же Хэдли не останавливалась, шла и шла вдоль изгороди, толкала и пинала доски, машинально считая их на ходу. В одном месте она поковыряла землю – а вдруг удастся сделать подкоп? Но у неё не было ни лопаты, ни кирки. За четверть часа упорного труда в твёрдой земле получилась неглубокая норка – даже мышонку не спрятаться. Прикинув про себя, Хэдли поняла, что для дыры, в которую пролезет девочка её роста, потребуется несколько часов работы. Она вздохнула. У неё просто не было столько времени.

Хэдли выпрямилась, отряхнула руки и двинулась дальше вдоль забора, довольная тем, что деревья и листва закрывают её от слежки из дома. Если тётки пронюхают, чем она тут занимается, не миновать беды. Так она и шла дальше и дальше. На доске под номером 287 обнаружился толстый сучок, как раз на уровне глаз. Из-за трещинок вокруг сучок и правда походил на глаз, уставившийся на неё. Хэдли машинально нажала пальцем, и неожиданно он проскочил сквозь доску на ту строну. Она не услышала, как сучок упал на землю. Вместо этого что-то зашелестело. И тут же край мрачной тучи посветлел: как будто кто-то приподнял крышку.

– Кто здесь? – крикнула в дырку Хэдли. Она ничего не смогла разглядеть, кроме такой же серости, но услышала дыхание, громкое дыхание, как будто из динамика.

– Кто бы вы ни были, вы должны мне помочь, – Хэдли уперлась руками в забор и говорила в дыру. – Меня захватили и держат здесь две старухи. Они сказали, что приходятся мне тётками, но я им не верю. И я не хочу здесь жить, но они меня не отпускают. Здесь нет телефона, и из дома выходить не разрешают.

Ответа так и не последовало, хотя девочка была уверена, что кто-то её слушает. Что же это за жестокий человек, если не отвечает? Тёплый порыв ветра принёс сладкий запах. Кажется, так пахла жевательная резинка с ментолом.

– Пожалуйста! Я же знаю, что вы здесь! – Хэдли уже едва сдерживала отчаянный крик. Кто-то стоял совсем близко. Она сделала ещё одну попытку: – Вы можете позвонить в полицию? Меня зовут Хэдли Брайтон. Сообщите им, что я здесь.

Снова пыхтение и никакого ответа.

– Меня заперли! – она стукнула по доске. – Я в ловушке! Мне нужна помощь! – Нет ответа. Хэдли забарабанила кулаками по забору и выкрикнула одно последнее слово: – Помогите! – во всю силу лёгких, но ничего не добилась.

Издалека раздался мужской голос – громкий, как раскат грома:

– Коннор, мой мальчик! Коннор Макэвой, где ты?

А потом другой голос, такой же громкий, только детский:

– Я здесь, дедушка!

В панике Хэдли уже не соображала, что кричит:

– Помогите, пожалуйста! Не уходите! Коннор Макэвой! – слова слились в ужасный горестный вой. Она застряла в кошмаре, беспомощная и бессильная. Только это был не сон. Это происходило на самом деле и тем ужаснее напоминало кошмар.

Небо над головой снова потемнело, навалилась серая тяжесть, а из-за забора больше не доносилось ни звука. Хэдли прижалась лбом к шершавым доскам и дала волю слезам. Она решила, что в таком случае разревелся бы кто угодно. Она выплачется, и этого будет довольно. Больше она плакать не станет.

Хэдли услышала, как на другом краю сада заскрипела задняя дверь, раздался голос тёти Максин:

– Хэдли! Хэдли, детка! Пора домой!

Ветер давно унёс сладкий запах мятной резинки, и влажный душный воздух снова вонял подземельем.

– Иду! – откликнулась Хэдли, вытерла глаза и расправила подол юбки.

Тётя Максин ещё раз окликнула её, уже более сердито. Её голос приближался.

– Где ты, дитя?

– Здесь, – Хэдли неохотно вышла из кустов.

Губы тёти Максин кривила неискренняя улыбка, какой обычно кто-то старается скрыть свою злость.

– Что ты тут возишься в чаще? – она брезгливым кивком указала на заросли.

– Гуляю на свежем воздухе, – ответила Хэдли. – Разминаюсь.

– Разминаешься, и всё? – она нависла над девочкой холодной тенью. – А кому это ты кричала?

– Никому.

– Никому?

– Ну да, никому. Иногда я так делаю – просто кричу.

Тётя Максин так схватила Хэдли за руку, что стало больно.

– А знаешь, что я делаю с лгунами? – визгливо выкрикнула она. Ветер так раздувал буфы у неё на рукавах, что она казалась огромной.

Хэдли едва заставила себя заговорить:

– Я не лгу… – У неё перехватило дыхание – с такой силой её рванули и потащили через сад. – Пожалуйста! Стойте! – взмолилась она.

Тётя Максин встала как вкопанная и с лёгкостью подняла её над землёй.

– Ой, больно! – закричала Хэдли.

– Это, по-твоему, больно? – рычала тётя Максин. – Ты понятия не имеешь, что значит боль! – Она грубо отшвырнула девочку, и та беспомощно скорчилась на траве. – Здесь, в Гримм-хаусе, слушают старших! Здесь не говорят с посторонними. Здесь повинуются тётушкам. Понятно?

– Да, – сказала Хэдли.

– Да, и дальше?

– Да, тётя Максин! – она подняла взгляд на силуэт женщины: свет падал на неё сзади, превращая в чёрную тень. Тётки каждый день одевались в одни и те же одинаковые платья: синие и в рюшечках, больше подходившие малышкам, чем взрослым леди. Однако на них это почему-то выглядело не смешно, а устрашающе.

– Повторяй за мной, – тётя Максин наклонилась к Хэдли нос к носу, – в Гримм-хаусе всегда слушают старших.

– В Гримм-хаусе всегда слушают старших, – Хэдли сделала отчаянную попытку, чтобы её голос не дрожал.

– Не говорят с посторонними.

– Я не буду говорить с посторонними.

– И ты будешь повиноваться тётушкам! – тётя Максин угрожающе покачала пальцем.

– Я буду повиноваться тётушкам.

– Что ещё надо сказать?

– Простите, тётя Максин. Я очень, очень сожалею.

– А по тебе не видно, – тётя Максин снова улыбнулась. Но на этот раз это была откровенная улыбка злорадства. Она подняла Хэдли на ноги, грубо рванув за волосы. – Ну, теперь пора наказать тебя по-настоящему, – и тётя Максин направилась к дому, прямая как палка.

– Простите, – тупо повторяла Хэдли, едва поспевая за ней. – Простите.