— Нет, пусть в „Венеции“ подождет: этот скоро уйдет, — кивнула она головой на комнату, где гость тянул пиво. — Ну, спи, детка, Христос с тобою! Когда он уйдет, я тебя разбужу, — пойдешь, ляжешь на кровати. И четко, троекратно перекрестив девочку, она беззвучно поцеловала ее и быстро пошла в комнату.

Лелька лежала не шевелясь. Она отчетливо слышала все, что делается в комнате. Она зажмурила глаза и по звукам свободно ориентировалась во всем, что там делается, и скорее инстинктом, чем умом, понимала все это так же просто и естественно, как и то, почему мамка поцеловала ее беззвучно, а с гостем целуется преувеличенно громко, с ней говорила почти сурово, а с ним нежным, почти заискивающим голосом. Ведь, это так нормально: в присутствии человека, дающего заработок, мамка должна держаться с нею иначе, чем тогда, когда никого нет. Знала и понимала все Лелька так давно, что совершенно не интересовалась тем, что делается в той комнате: слишком нормальные, обычные и простые вещи творились там. Мысли ее были далеко, рисовали ей то определенные, яркие картины, то маячили туманными, бледными пятнами, загадочными и влекущими. Недаром Соня называла ее „принцессой“, мамка — гимназисткой, а Прошка ежедневно задавал ей один и тот-же вопрос: „надумала уже, куда земля девается, когда палку всунешь? Думай, думай, — учителькой будешь!“ И он заливался своим крепким, раскатистым смехом.

Действительно, Лелька была очень молчалива и всегда задумчива. И думы ее были неуловимы, мечты разнообразны и смутны, как облака в небе, в которое так любила она часами заглядывать из своего высокого окошка. Плывут они в бездонной глубине синего океана, в прозрачной лазури, тают, преображаются, а то вдруг остановятся на одном месте, долго стоят неподвижные и потом вдруг понесутся, заторопятся!..

Будничная жизнь Лельки была так проста и несложна, что редко опа фигурировала в ее мечтах, зато был бесконечно разнообразен ее сказочный мир грез, и не мудрено, что на все вопросы окружающих, рассказать, о чем она думает, — она очень часто, при всем желании, сделать этого не могла.

И сейчас она унеслась в своих мечтах далеко от окружающей ее жизни, грезы окутали ее маленькую головку сладкими, нежными видениями. Только где-то в глубине сознания, помимо ее воли, воспринимаемые слухом, машинально отмечались незначительные, банальные явления, маленькие факты будничной жизни ее мамы: привычные звуки рождали привычные понятия, и они, как-то не задевая ее мечтаний, сами собою укладывались в мозгу в определенные картины...

Сегодня, к счастью, неслышно брани, грубых окриков и ссор. Своим особо развитым пониманием, Лелька проникает в настроение мамки, и знает, что мамка ее довольна своим сегодняшним клиентом, так довольна, как только может быть доволен рабочий, когда после долгих и тщетных поисков работы, наконец, находит ее и при том на хороших условиях, о каких уже и не мечтал, и у хозяина, который является скорее другом и товарищем своих рабочих, чем грозным работодателем. Лелькина маленькая жизнь так тесно связана с жизнью мамки, что мамкина радость — ее радость, мамкино горе — ее горе. И сейчас Лелька блаженно улыбается в своем темном углу, и мечты ее, которые так изменчивы и так хитро переплетаются с действительностью, становятся такими отчетливыми, близкими, что, кажется, протянуть только руку — и красивая, радостная греза осуществится.

Лелька видит себя уже „большой“. — „Вырастешь, станешь вот такая, тогда поговорим“, — вспоминается ей в сотый раз фраза Сонькиного офицера... Ну, вот, она уже и выросла! У нее своя большая красивая комната. В комнате светло, нарядно, богато, но наряднее, богаче, красивее всего, что есть в комнате, это она сама — Лелька! На ней кружева, ленты и масса цветов, от которых идет такой сильный, одуряющий аромат.

Она вернулась с какого-то веселого бала, очень шумного, яркого; небрежными движениями она развязывает ленты, сбрасывает цветы...

С нею офицер, не Сонькин, а еще лучше, еще красивее, в блестящих латах, в золотой каске, с длинной блестящей шашкой на золотом ремне. Он целует ее, и Лелька ежится, сворачивается комочком, как котенок, прижимается к его широкой груди и шепчет ему на ухо: „Милый, милый, хороший, самый лучший, самый красивый“...

Остро, до полной физической иллюзии переживает Лелька, так хорошо известный ей физиологический акт. Она хорошо знает, что этот акт может быть либо простым трудом, профессиональною обязанностью женщины определенных занятий, либо высшим физическим наслаждением, когда забывается самое тяжелое горе, незаслуженные обиды, голод, долг, все-все... И она безумно наслаждается в объятиях красавца, силача офицера. В тоже время она также безумно, всею душою радуется, чувствуя свою страшную власть над ним в данный момент, а еще больше потому, что из многих женщин, которые сегодня хотели его и звали к себе, он выбрал ее, предпочел всем остальным, и сейчас, несомненно, все они, отвергнутые им, завидуют ей, и впредь, если она сумеет удержать около себя этого красавца надолго, будут относиться к ней с той особой почтительностью, с тем уважением, с каким относятся простые, бедные люди к человеку, обладающему какой-либо большой, редкой ценностью, все равно материальной или духовной... А еще глубже, где-то совсем далеко, едва уловимо, но все же вполне внятно, звучит еще один весело-радостный подголосочек: словно около большого костра вспыхивают с сухим потрескиванием маленькие искорки, — рассудок, практический ум человека, живущего своим трудом, человека самостоятельно создающего свое благополучие, всегда рискующего быть побежденным в борьбе за существование, тяжело завоевывающего себе блага и положение в жизни, ум тихонько, но не крадучись, не воровски, а уверенно и радостно подсчитывал ту пользу, те выгоды, которые она может извлечь из своей связи с этим богатым офицером...

Ряд звуков в соседней комнате оборвался, затих, сменился новыми. Лелька насторожилась.

— Сейчас мамка придет сюда, — подумала Лелька и осторожно приняла более спокойную позу глубоко спящего человека.

Действительно, почти тотчас-же в переднюю вошла мамка, оставив за собою щелочку незапертой двери...

Привыкшие к темноте глаза Лельки, сквозь опущенные ресницы, видели все совершенно отчетливо.

Она рассматривала мамку, ее длинные, белые, еще молодые ноги, худые руки, костлявые плечи, и небольшие, но свисающие груди; видела на ее теле темные пятна синяков, — следы старых и новых побоев, а думала о том, что через несколько минут гость уйдет; мамка, как всегда, деловито пересчитает деньги, положит их в кошелек, кошелек сунет под матрац, а затем пойдет сюда и, горячо и громко целуя ее, и приговаривая ласковые слова, возьмет на руки и отнесет к себе на кровать...

Лелька сделает вид,