молчать своею чуткою, сторожкою тишиною, а я буду вслушиваться в мягкий, грудной голос, не слыша слов, едва улавливая их смысл...

Зачем мне их смысл? В ее глазах, в каждом ее невольном движении я вижу всю ее душу, все ее переживания. Но она такая болтушка. Не успокоится, пока не выговорит все, что накопилось в ней за день. Серьезные вопросы так пересыпет своими мелкими впечатлениями, так легко и неожиданно будет перескакивать с одного события на другое, что в конце-концов образуется одна сплошная неразбериха. А когда выговорится до конца, то прижмется ко мне теснее, обовьется руками вокруг шеи и скажет:

— Ну, а теперь я здесь, с тобою, и обо всем этом не хочу ни думать, ни слушать, ни говорить!..

И тон у нее будет такой, и так она будет зажимать мне рот, подставляя свои губы для поцелуев, точно это не она, а я все время говорил, и не она меня, а я заставлял ее думать, слушать и говорить о чем то, совершенно ей неинтересном и ненужном... А затем, уже совсем другим, испытующим и даже чуть дрогнувшим голосом, смотря мне прямо в глаза, спросит:

— Ты рад, что я пришла? Рад, да?..

Рад-ли я? Она это прочла уже в моих глазах, во всех тайниках моей души, в трепете холодных рук и, не ожидая ответа, порывисто прижимается к моей груди, и снова короткий, радостный не то смех, не то стон, замирает в долгом-долгом, беззвучном, сумасшедшем поцелуе...

Смолкнет сердце, перестанет дышать грудь, и будет лишь одно желание: еще долго-долго, без конца сидеть так, слившись в поцелуе, без дум, без мыслей, без слов!

Потом мы заговорим оба; заговорим о том, что всегда висит над нами тяжелой угрозой, о чем не хочется, а приходится говорить каждый раз. Словно синие тени, на ее глаза упадут длинные ресницы, голос станет глуше, еще более грудным и грустным, и еще слышнее станет ее мягкое малороссийское произношение.

***

Улица утонула в ночи! Исчезли кусты, деревья, дорожки, не маячит больше в сторонке мраморный бюст глупого памятника; надвинулись, окружили меня черные бесформенные тени!..

Откуда-то льются хмельные, влажные ароматы, заволакивают сознание...

И чудится уже, что, неведомо как, перенесся я на далекую Украину, в глухую, старую усадьбу, в столетний, таинственный парк, всегда что-то скрывающий, о чем-то вечно перешептывающийся. В парке темно и жутко; бродят тени несбывшихся мечтаний, и сама собою просится в душу какая-то полузабытая малороссийская мелодия; одна из тех бесхитростных народных песен, что без конца переливаются на двух-трех нотах, двух трех несложных пассажах; льется длинною тихострунною лентою, будит в душе невидимые слезы, неслышную безмолвную грусть... Вспоминаются постепенно и слова той песни.

„Ой, у поли озеречко

Там плавало ведеречко:

Дубови клепки, соснове денце...

Не цурайся-ж мое сердце“.

Доносятся-ли это издалека, неясные, полузадушенные, грустные звуки, сам-ли это я так тихо напеваю, или это кто-то другой, далекий, незнакомый напел когда-то во тьме ночи мне эту песню, и теперь она сама собою звучит в моей душе.

„Выйди-ж, выйди-ж моя мила,

Коли вирно любила.

Выйди-ж дивчина, выйди-ж рибчина,

Поговоримо с тобою“!..

— Больно сжалась грудь и как-то странно дрогнуло сердце. Тоскою звучит: „выйди дивчина, выйди рыбчина“... и

— „Выйди“.. Иди-же, приди! Я жду, я еще верю, что ты придешь, не можешь не прийти!.,

Новое чувство растет в груди. Крикнуть хочется на весь мир, всколыхнуть звуком вековые дубы, прорвать тяжелую душную тьму...

Не идет!.. Не может прийти!

Горячей кровью своего тела, мукой своей обвил-бы, окутал ее, вихрем унес-бы жданную, любимую, что вот уже который день не идет ко мне. Выкрикнул-бы из души свое необъятное желание, непомерную, нечеловеческую жажду увидеть ее, прикоснуться к ней! До утра миловал-бы и тешил ее, а с первым солнечным лучом растворился-бы с нею в одном запахе цветка, в рассветном тумане, в любовном шепоте старого парка... Утонул-бы в извечно прекрасной природе!

„Ой, я рада-б выходити

С тобой сердце, говорити:

Лежит нелюбый биля правой руци,

Тай боюсь я разбудити“...

Словно удары похоронного колокола, словно стук мерзлой земли о гробовую доску, звучат слова безнадежно просто, отчетливо, неотразимо.

— „Нелюбый“... В одном слове — ужас!.. Рада-бы прийти, да нелюбимый, нежеланный лежит рядом не пускает, следит, стережет свою пленницу... Как подстреленное, трепещет ее сердечко, щемит, рыдает, на волю просится.

В мыслях она здесь, со мною, — не сковать нелюбому думу цепями, не заневолить мечты и законному владыке... Но тело страдает безмерно!

Горит мозг, тяжко давит на череп что-то большое, тяжелое, непереносно страдает душа, не хватает воздуха груди.

И хочется ей, как горькой неутешной вдове, что сразу потеряла все, что ей было мило и дорого, стоящей над холодными трупами любимого мужа и детей своих, страшно, дико завыть, нечеловечески, чтобы дрогнули камни, чтобы сама могила отступила от нее в ужасе и вернула жизни красу и усладу ее!.. И мечется она в безумном желании, бьется головой о стены, рвет на себе волосы, терзает сама себя. Но не порвать цепей ее слабым рукам, не разбить тюрьмы терзаниями, не уйти ей от нелюбого. Она — раба его!..

И нет у меня силы, нет у меня власти, чтобы вырвать ее. Разобьется вопль о крепкие камни, нелепо смешно прозвучат слова протеста и отчаяния.

„Ой, ты козак молоденький,

В тебе коник вороненький.

Сидлай коня, съизжай с двора:

Бо ты не мий, я — не твоя“...

Заливает грудь ледяная волна. Тупая покорность непреложному парализует волю. Еще хочется что-то сообразить, сказать, придумать надежду; но в бешеном, горячем вихре уже нет силы: тают мысли, исчезают слова, гибнут планы, и одно только безнадежное, могильное слово горит огненно-ярко в тяжелом, опустошенном мозгу:

— Конец!.. Конец, конец!..

Неожиданно, словно раскат грома в ясный день, откуда-то из глубины вырывается нечеловеческий вопль:

— Не хочу! Не хочу, чтобы был конец!.. Не хочу!

Кажется, все нервы, вся воля, все чувства слились в одном последнем непомерном напряжении... Почему-же этот вопль, этот последний протест прозвучал так жалко, призрачно, словно ночной стон кандальника?

Нет больше силы бороться!

— Конец, конец, конец — снова и снова шепчут бескровные, мертвые губы...

Непоколебимо право господина! Крепко скручены тело и душа женщины... Бесправие, как багровый туман, тысячелетия окутывает ее...

Безнадежно