– Кто вы такой? – спрашиваю я.

– Это мой фотоаппарат! – кричит незнакомец.

– Был, – отвечает грузчик, по крутой дуге запуская аппарат на улицу.

Мне надо домой, уже почти одиннадцать вечера.

Я запираю дом, веду Тесси к машине и выезжаю в сторону хайвея. Тесси трясется.

– Уколов не будет, – говорю я. – Не к ветеринару едем. Мы просто в город, Тесси.

Собака пускает ядовитый газ. Я торможу у края дороги, и Тесси взрывается на обочину.

– Хорошо съездили? – спрашивает швейцар. Я молчу. – Ваша почта, ваши пакеты. – Он выкладывает все это мне в руки. – А это из прачечной.

Он цепляет вешалки на мой согнутый палец.

– Спасибо.

Про собаку, поводок которой намотан у меня на руку, он не говорит ни слова.

В квартире чувствуется отчетливый запах, знакомый, но затхлый. Сколько же меня тут не было? Как будто все застыло во времени, было заморожено, и не только в те дни, что меня не было, но лет за десять до того. Что было когда-то современным, уточненным, выглядит как декорация к исторической пьесе, Эдвард Олби года этак тысяча девятьсот восемьдесят третьего. Телефон кнопочный, со шнуром, редко используется. Вытертые подлокотники у дивана. Ткань ковра истончилась вдоль определенного пути, накатанной дороги из комнаты в комнату. Стопка журналов полуторагодичной давности.

И все же я рад оказаться там, где все знакомо, где я могу вслепую найти дорогу. Я погружаюсь в эту обстановку, мне хочется в ней кувыркаться, хочется, чтобы ничего из того, что было, на самом деле не было.

Орхидея все еще цветет. Я ее поливаю и будто смотрю замедленную съемку, через час лепестки опадают, словно внезапно освобожденные, спрыгивают на верную смерть в подставленный ящик. К утру останется лишь голый стебель.

Из холодильника тянет сывороточным запахом скисшего молока, там лежит половина высохшего грейпфрута, кусок черного хлеба, пушистый и белый по краям, старый рисовый пудинг с зеленой серединкой, как яблочко у мишени, в пластиковом магазинном контейнере. Я поспешно открываю ящики и выбрасываю все, у чего истек срок годности. Интересно, у всех ли так: тут стаканы, там тарелки, сушеные продукты и консервные банки вместе? Где же этому научаются – группировать похожие предметы?

Я выношу мусор и заказываю китайскую еду. Приемщик заказа узнает номер телефона.

– Вы сегодня поздно, давно вас не было слышно. Остро-кислый суп, жареная курица с рисом, свинина мушу?

Ожидая доставки, я спускаюсь на лифте в подвал, открываю кладовую и с трудом вытаскиваю огромный, древний синий чемодан. Приношу наверх, раскрываю его на кровати и начинаю собирать. Не очень понимая сам, что именно я думаю, пакуюсь, будто хочу себя консолидировать, минимизировать. Я догадываюсь, что когда Клер вернется, мое пребывание здесь станет нежелательным. Выдвигая ящики, открывая шкаф, аптечку, я поражаюсь, с какой аристократичностью сосуществуют вещи, как они висят, лежат, отдыхают бок о бок без малейшего напряжения или осуждения. Ее зубная нить, зубная щетка, депилятор «Нэр», тушь для ресниц, мое полоскание для горла, спрей для носа, щипчики для ногтей. Все такое интимное, такое человеческое и так все разделено на «его» и «ее». Почти без перекрытия.

Мы поздно поженились. Клер уже побывала один раз замужем, недолго. Прошло два года, прежде чем я повез ее знакомить с родителями. Первое, что она им сказала: «Это была скромная свадьба, только друзья».

– Почему ты ее так долго от нас скрывал? – спросила моя мать. – Она красивая, и работа у нее хорошая. Ты думал, мы не одобрим?

Мама взяла ее за руки:

– Мы думали, у вас какой-то дефект, раз он вас не привозит. Волчья пасть, например, или пенис, или что-то еще такое?

И мама приподняла брови, будто хотела спросить: как же на самом деле?

Уйти насовсем – как это делается?

Вещи идут в чемодан без всякой логики. Фотографии, безделушки из детства, пара костюмов, туфли, холщовая сумка с последним черновым вариантом моей незаконченной рукописи о Никсоне, маленький черный будильник с ее стороны кровати. Я не хочу многого, не хочу быть очевидным, я намеренно оставляю свои любимые вещи. Не хочу, чтобы меня обвинили в бегстве с корабля.

Далеко за полночь звучит дверной звонок. Я щедро даю курьеру на чай и сажусь за стол есть прямо из коробок, как будто уже пару дней не ел. Вкус восхитителен – все горячее, острое, с правильной текстурой – от скользких грибов и тофу до твердых кубиков свинины. Я намазываю блины сливовым соусом и поливаю сверху соевым – избыток натрия и глутамата вдыхает в меня жизнь.

Тесси терпеливо сидит у моих ног. Я ей накладываю миску белого отварного риса – крахмал для желудка должен быть полезен. Она быстро ест. Я даю ей добавку, и она снова пускает ядовитый газ.

Я подумываю, не посмотреть ли в компьютере, погуглить «вредные последствия питья крови», но не хочу оставлять электронных следов своего прихода.

– Тесси, тебе сколько лет? Двенадцать есть? Тогда тебе по человеческим меркам больше ста – ты из тех, кого Уиллард Скотт должен поздравлять. А что это был за кот? Ты его знаешь? Кажется, ты не возражала против его присутствия. Я вот что думаю, – продолжаю я, – мы с тобой здесь заночуем и вернемся утром, при полном дневном свете.

Я с собакой разговариваю.

Звоню Клер в Китай, решив сделать еще одну попытку.

– Я на заседании, – говорит она.

– Ладно, потом поговорим.

– Джейн лучше?

– Она на вентиляции.

– Рада, что ей значительно лучше, – говорит Клер.

Все, что говорят в таких случаях, сказано. Остальное не важно.

В постели я стаскиваю подушки с ее стороны, прижимаю к груди. Мне не хватает Клер у меня за плечом, когда я свожу баланс чековой книжки. Она настаивает, чтобы у нас были отдельные счета – ее и его, и один общий. Не хватает Клер в ванной, когда она украденным на заправке резиновым скребком вытирает дверцу душевой кабины, когда на кухне возле раковины наливает себе стакан воды, потом моет стакан, вытирает и убирает его. Не хватает Клер, ничего не оставляющей не на месте, ничего на волю случая, всегда за всем следящей. То, что нравилось мне в ней, конечно же, стало проблемой: ее здесь не было. Она очень мало от меня хотела. А это значит, что ее самой было очень мало, и очень мало она давала взамен.

Тесси расхаживает вокруг, вид у нее недоуменный. Я беру из ванной полотенце и устраиваю ей место на полу возле кровати. Она – старый сеттер, купленный во времена, когда были надежды и планы, когда еще казалось, что все может обернуться к лучшему.

Мы спим.

Она подходит ко мне и лупит подушкой.

– Вон из моего дома, вон из моего дома! – повторяет она. За спиной у нее стоит мужчина в костюме.