Рауди выбил двадцать четыре очка в первой игре и сорок во второй.

Я выбил по девять очков в каждой игре – три из десяти трехочковых в первой игре и три из пятнадцати во второй. Две моих худших игры за сезон.

В бейсбольном сезоне Рауди выбил три хоум-рана в первой игре против Риардана и два во второй, но мы всё равно проиграли по очкам 17:3 и 12:2. Я принимал участие в обоих проигрышах: заработал семь страйк-аутов, и один раз в меня попал отбитый мяч, который я подавал.

Печально, что это был единственный раз за сезон, когда мне выпало быть питчером.

После бейсбола я возглавлял команду средней школы Уэллпинита против средней школы Риардана в «матче футбольной чаши»[9], и мы продули в сумме очков 50:1.

Ага, за всю игру мы взяли одну подачу.

Я был единственный из белых и индейцев, кто знал, что это Чарльз Диккенс написал «Повесть о двух городах». И, надо вам сказать, мы, индейцы, – худшие из худших во все времена. А ребята из Риардана – лучшие из лучших.

Эти ребята были великолепны.

Эти ребята знали всё на свете.

И они были прекрасны.

Они были умны и прекрасны.

Они были умны, прекрасны, невероятны.

Они были полны надежды.

Может, надежда – белая? Не знаю. Но знаю, что для меня надежда – некое мифическое создание, типа этого:

Ох и боялся я этих ребят из Риардана, а может, и надежды боялся, но Рауди всего этого не боялся – он ненавидел.

– Рауди, – сказал я, – завтра я еду в Риардан.

Впервые он понял, что я говорю серьезно, но он не хотел, чтобы я был серьезным.

– Да ну, никогда ты этого не сделаешь, – сказал он. – Ты ж тюфяк.

– Я еду.

– Не-а, ты ссыкун.

– Я завтра еду в Риардан.

– Что, серьезно?

– Рауди, я серьезен как раковая опухоль.

Он кашлянул и отвернулся от меня. Я тронул его за плечо. Зачем я тронул его за плечо? Не знаю. Глупо. Рауди резко повернулся и толкнул меня.

– Не трогай меня, ты, гомосек отсталый! – заорал он.

Сердце мое разбилось на четырнадцать осколков, по одному на каждый год, пока мы с Рауди были лучшими друзьями.

Я заплакал.

Ну, это как раз не удивительно, а удивительно, что Рауди тоже заплакал, а он это люто ненавидел. Он вытер глаза, поглядел на свой мокрый кулак – и закричал. На всю резервацию. Ничего более жуткого я в жизни не слышал.

Это был крик боли, чистейшей боли.

– Рауди, прости, – говорю. – Прости.

Он продолжал кричать.

– Ты всё еще можешь поехать со мной. Ты всё еще мой лучший друг.

Рауди перестал кричать горлом, но продолжал кричать глазами.

– Ты всегда считал себя лучше меня, – заорал он.

– Нет, нет, я не считаю себя лучше кого-либо, я считаю себя хуже!

– Почему ты уезжаешь?

– Я должен. Я умру, если не уеду.

Я снова тронул его за плечо, Рауди дернулся.

Ага, я снова дотронулся до него.

Ну каков придурок, а?

Придурок, который получает жесткий удар в лицо от своего лучшего друга.

Бам! Рауди мне врезал.

Бам! Я рухнул на землю.

Бам! Кровь из носа брызнула фейерверком.

Я еще долго лежал после того, как Рауди ушел. Надеялся, дурак, что если останусь неподвижен, то и время остановится. Но в конце-то концов встать пришлось, и когда я встал, то понял, что мой лучший друг превратился в злейшего врага.

На следующий день папа проехал тридцать пять километров, чтобы отвезти меня в Риардан.

– Мне страшно, – сказал я.

– Мне тоже, – сказал папа.

И крепко обнял меня. Он пах жидкостью для полоскания рта и лаймовой водкой.

– Ты не обязан это делать, – сказал он. – Всегда можешь вернуться в школу в резервации.

– Нет, – говорю, – обязан.

Представляете, что со мной сделают, если я вернусь в нашу школу?

Покалечат. Изувечат. Распнут.

Нельзя предать своих, а спустя десять минут передумать. Это дорога с односторонним движением. Возможности повернуть вспять нет, даже если бы я сильно захотел.

– Просто помни, что эти белые не лучше нас, – сказал папа.

Он крепко ошибался. И прекрасно знал, что ошибается. Он, индейский отец-неудачник, – и я, его индейский сын-неудачник, – мы жили в мире, созданном для победителей.

Но он так меня любил! Еще сильнее прижал к себе.

– Это прекрасно, – сказал он. – Ты такой храбрый. Ты настоящий воин.

Ничего круче я в жизни от него не слыхал.

– На вот немного денег на обед. – Он протянул мне доллар.

Мы были достаточно бедны, чтобы получать бесплатные обеды, но мне как-то не импонировало быть единственным индейцем и к тому же бедолагой, который нуждается в помощи.

– Спасибо, пап.

– Я тебя люблю.

– Я тебя тоже люблю.

Я почувствовал себя бодрее, вылез из машины и подошел к входным дверям. Заперто.

Я стоял один на площадке, смотрел, как папа разворачивается и уезжает, и надеялся, что он не заскочит в какой-нибудь бар и не потратит все оставшиеся деньги.

Что он не забудет забрать меня после уроков.

Я стоял так перед входом в полном одиночестве несколько очень долгих минут.

Было слишком рано, а под глазом у меня красовался чернющий синяк от прощального тумака Рауди. Нет, не так: он был фиолетовым, голубым, желтым и черным, этот синяк. Произведение в стиле современного искусства.

Потом стали прибывать белые ребята. Меня окружили. Эти ребята были не просто белые. Они были прозрачные. Можно было разглядеть голубые вены, бегущие у них под кожей, как реки.

Большинство из них были моего роста или поменьше, но человек десять-двенадцать оказались чудовищно огромные, просто монстры какие-то. Бледнолицые великаны. Это были скорее мужчины, а не мальчишки. Наверное, из выпускного класса. Некоторым явно приходилось бриться два-три раза в день.