Так вот, о сегодняшнем ужине. Французскийбуржуа, который в последнее время расхрабрился и стал что-то уж очень болтлив,принялся с самодовольным видом рассуждать о преимуществах старости надмолодостью. «Вот я старше всех присутствующих, — сказал он снисходительно,этаким Сократом. — Сед, одутловат, собою нехорош, но не думайте, дамы игоспода, что папаша Гош согласился бы поменяться с вами местами. Когда я вижукичливую молодость, похваляющуюся перед старостью своей красотой и силой, своимздоровьем, мне нисколько не завидно. Ну, думаю, это не штука, таким когда-тобыл и я. А вот ты, голубчик, еще неизвестно, доживешь ли до моих шестидесятидвух. Я уже вдвое счастливее, чем ты в твои тридцать лет, потому что мнеповезло прожить на белом свете вдвое дольше». И отхлебнул вина, очень гордясьоригинальностью своего мышления и кажущейся непререкаемостью логики. Тут мистерФандорин, доселе рта не раскрывавший, вдруг с пресерьезной миной говорит: «Таконо безусловно и есть, господин Гош, ежели рассматривать жизнь в восточномсмысле — как нахождение в одной точке бытия и вечное „сейчас“. Но существует идругое суждение, расценивающее жизнь человека как единое и цельноепроизведение, судить о котором можно лишь тогда, когда дочитана последняястраница. При этом произведение может быть длинным, как тетралогия, иликоротким, как новелла. Однако кто возьмется утверждать, что толстый и пошлыйроман непременно ценнее короткого, прекрасного стихотворения?» Смешнее всегото, что наш рантье, который и в самом деле толст и пошл, даже не понял, чторечь идет о нем. Даже когда мисс Стамп (неглупая, но странная особа) хихикнула,а я довольно громко фыркнул, до француза так и не дошло — он остался при своемубеждении, за что честь ему и хвала.

Правда, в дальнейшем разговоре, уже задесертом, мсье Гош проявил удивившее меня здравомыслие. Все же в отсутствиирегулярного образования есть свои преимущества: не скованный авторитетамирассудок иногда способен делать интересные и верные наблюдения.

Судите сами. Амебообразная миссис Труффо, женанашего остолопа доктора, вновь принялась сюсюкать о «малютке» и «ангелочке»,которым вскорости осчастливит своего банкира мадам Клебер. Посколькупо-французски миссис Труффо не говорит переводить ее слащавые сентенции осемейном счастье, немыслимом без «лепета крошек», пришлось несчастному супругу.Гош пыхтел-пыхтел, а потом вдруг заявляет: «Не могу с вами согласиться, мадам.Истинно счастливой супружеской паре дети вовсе не нужны, ибо мужу и жене вполнедостаточно друг друга. Мужчина и женщина — как две неровные поверхности, каждаяс буграми и вмятинами. Если поверхности прилегают друг к другу неплотно, тонужен клей, без него конструкцию, то бишь семью, не сохранить. Вот дети и есть тотсамый клей. Если же поверхности совпали идеально, бугорок во впадинку, клей ник чему. Взять хоть меня и мою Бланш. Тридцать три года прожили душа в душу,пуговка в петельку. На кой нам дети? И без них славно». Можете себепредставить. Эмили, волну праведного негодования, обрушившуюся на головуниспровергателя вечных ценностей. Больше всех усердствовала сама мадам Клебер,вынашивающая в своем чреве маленького швейцарчика. При виде ее аккуратного,всячески выставляемого напоказ животика меня всего корчит. Так и вижусвернувшегося внутри калачиком мини-банкира с подкрученными усишками и надутымищеками. Со временем у четы Клебер несомненно народится целый батальоншвейцарской гвардии.

Должен признаться Вам, моя нежно обожаемаяЭмили, что меня мутит от вида беременных женщин. Они отвратительны! Этабессмысленно-животная улыбка, эта мерзкая мина постоянного прислушивания ксобственной утробе! Я стараюсь держаться от мадам Клебер подальше. Поклянитесьмне, дорогая, что у нас никогда не будет детей. Толстый буржуа тысячу раз прав!Зачем нужны дети? Ведь мы и так безмерно счастливы. Надо только переждать этувынужденную разлуку.

Однако без двух минут одиннадцать. Пора делатьзамер.

Проклятье! Я перерыл всю каюту. Мой секстантисчез. Это не бред! Он лежал в сундучке вместе с хронометром и компасом, атеперь его нет! Мне страшно, Эмили! О, я предчувствовал! Оправдались мои худшиеподозрения!

Почему? За что? Они готовы на любую гнусность,только бы не допустить нашей встречи! Как я теперь проверю, тем ли курсом идетпароход? Это Ренье, я знаю! Я видел, какими глазами он посмотрел на меня, когдапрошлой ночью на палубе увидел мои манипуляции с секстантом! Негодяй!

Идти к капитану, потребовать возмездия. А еслиони заодно? Боже, Боже, сжалься надо мной.

Пришлось сделать паузу. Так разволновался, чтобыл вынужден принять капли, прописанные доктором Дженкинсом. И, как он велел,стал думать о приятном. О том, как мы с Вами будем сидеть на белой веранде исмотреть вдаль, пытаясь угадать, где кончается море и начинается небо. Выулыбнетесь и скажете: «Милый Реджи, вот мы и вместе». Потом мы сядем вкабриолет и поедем кататься вдоль бере…

Господи, что я несу! Какой кабриолет!

Я чудовище, и мне нет прощения.

Она проснулась в прекрасном настроении.Приветливо улыбнулась солнечному зайчику, заползшему на ее смятую подушкойкруглую щеку, прислушалась к животу. Плод вел себя тихо, но ужасно хотелосьесть. До завтрака оставалось еще целых пятьдесят минут, но Ренате терпения былоне занимать, а скучать она просто не умела. По утрам сон покидал ее такжестремительно, как накатывал по вечерам — она просто клала голову на сложенныебутербродом ладони, и в следующую секунду уже видела какой-нибудь приятный ивеселый сон.

Мурлыкая легкомысленную песенку про беднуюЖоржет, влюбившуюся в трубочиста, Рената совершила утренний туалет, протерласвежее личико настойкой лаванды, а потом быстро и ловко причесалась: надо лбомвзбила челочку, густые каштановые волосы затянула в гладкий узел, а по вискампустила две завитушечки. Получилось как раз то что надо — скромненько имиленько. Выглянула в иллюминатор. Все то же: ровный окаем канала, желтыйпесок, белые глинобитные домики жалкой деревушки. Будет жарко. Значит, белоекружевное платье, соломенная шляпка с красной лентой и не забыть зонтик — послезавтрака непременный моцион. Впрочем, с зонтиком таскаться было лень. Ничего,кто-нибудь принесет.

Рената с видимым удовольствием покрутиласьперед зеркалом, встала боком, натянула платье на животе. По правде говоря,смотреть пока особенно было не на что.