мальчишку выкрасть и его, чуть ли не в каком-то контейнере, тайком переправили в Советский Союз. Джамал Зевар-Ага имени своему внешностью соответствовал на все сто — в переводе с арабского Джамал означает «красивый». Джамал был высок, широкоплеч и строен, от его серых глаз, опушенных длинными густыми ресницами, исходил ровный теплый свет. Одевался Джамал всегда с иголочки — специально установленной для него стипендии вполне хватало на безбедное существование, а выделенная молодому коммунисту служебная однокомнатная квартира в центре города делала жизнь вполне комфортной.

Довольно легко он освоил и русский, и узбекский языки, местом обучения ему определили сначала институт народного хозяйства, а после и самое элитное по тем временам заведение — Высшую партийную школу. Получив второй диплом о высшем образовании Джамал Зевар-Ага немедленно поступил в аспирантуру, заявив о своем стремлении защитить кандидатскую диссертацию. И не потому вовсе, что влекла его наука. Время пребывания в СССР арабского коммуниста Зевар-Ага было оговорено четко: он живет здесь пока учится, а овладев знаниями в полном объеме, должен будет употребить их на благо развития компартии на своей исконной родине, о чем Джамалу даже подумать и то страшно было.

С «дюймовочкой» Соней они познакомились в парке. Девушке так хотелось мороженого в тот душный, без малейшего дуновения ветерка вечер, а очередь к тележке была такой нескончаемой, что галантный молодой человек приобрел две порции и протянул Соне вафельный стаканчик с пломбиром. Открыв крошечный кошелек, Соня выуживала оттуда монетку, когда почувствовала прикосновение прохладной руки. Она подняла глаза и услышала приятный голос с непередаваемо завораживающим акцентом:

— Ну, что вы, не надо никаких денег. Могц я просто угостить девушку мороженым?

Соня отчаянно запротестовала, тогда молодой человек засмеялся и сказал: «Девушка, это не угощение, это плата».

— Плата? За что?

— За то, что вы покажете мне этот дивный парк, в котором я оказался впервые. Даже не знал, что в этом городе есть такое замечательное место. Мне сказали, что здесь можно покататься на лодке. Это так?..

— Да, здесь есть озеро, его называют Комсомольским, потому, что котлован под озеро рыли комсомольцы на субботниках, — подтвердила Соня. — Если хотите, могу показать, где находится лодочная станция.

Они двинулись к озеру, и уже вскоре Джамал сильными гребками весел вывел лодку на середину водоема.

— А ведь мы с вами до сих пор не познакомились, — сказал он и представился. — Меня зовут Джамал, а полностью Джамал Зевар-Ага, хотя для вас я, конечно же, просто Джамал.

— Соня, — произнесла она едва слышно, все еще смущаясь этого необычного, но такого милого человека.

— Соня. Какое чудесное имя! — воскликнул Джамал. — А можно я буду звать вас Сония, на местный манер?

В ответ она лишь кивнула. Они встречались каждый вечер. Прибежав после работы с фабрики, она помогала матери по хозяйству, наглаживала одно из двух платьицев своего немудрящего гардероба, чистила зубным порошком парусиновые туфельки и убегала. Мать догадывалась, что к дочке пришла любовь, тревожилась, но ни о чем не спрашивала — из Сонечки и в детстве лишнего слова не вытянуть было. Джамал, как сам выразился, практиковался с ней в русском языке, сначала шутя, а потом и серьезно стал учить ее арабскому, поражаясь, как на лету усваивает Соня незнакомый язык. Способности у нее были поистине уникальные. Через какое-то время они уже даже спорили, на каком языке им общаться, а потом пытались установить график — день арабский, другой день — русский. В своей уютной, не по-мужски ухоженной квартире, Джамал угощал ее виртуозно приготовленными арабскими блюдами, Соня баловала любимого украинскими варениками и узбекским лагманом, а то лепила самсу, либо манты — тесто у нее получалось просто воздушным.

Разговоров о будущем молодые с некоторых пор избегали. Как-то раз Джамал вернулся домой не в духе. Соня, у которой были ключи, пришла пораньше и затеяла крутить фарш на голубцы. Резко и громко хлопнула входная дверь. Она даже не сразу заметила его озлобленность, а когда он заговорил резким тоном, вздрогнула от неожиданности — такого Джамала ей еще видеть не приходилось. Выяснилось, что днем он побывал в каком-то важном правительственном учреждении, где молодому коммунисту напомнили, что после защиты диссертации, ему необходимо вернуться на родину — таковы требования двусторонних соглашений между странами.

— Они что, не понимают, меня там убьют как только я сойду с трапа самолета?! — возмущался Джамал и сквозь зубы процедил несколько проклятий на арабском языке.

— Милый, ты, наверное, забыл, что я теперь все понимаю, — попыталась разрядить Соня обстановку, но он лишь досадливо отмахнулся. Потом резко развернулся в ее сторону, крепко сжал руку и непререкаемым тоном произнес:

— Ты сегодня останешься здесь, и вообще теперь будешь жить у меня.

— Но мне даже переодеться не во что, и вообще, как же мама…

Он не дал ей договорить, прервав жестко: «Тебе придется выбирать — или я, или твоя мать».

Она решительно высвободила руку и твердо, неожиданно даже для себя, отчеканила: «Никогда я не сделаю такого выбора. Человек, предавший мать, предаст кого угодно». Джамал опешил. Он не ожидал от своей безропотной и, как казалось ему, во всем покорной Сонии такой решимости. Из оцепенения его вывел тихий щелчок замка закрывшейся за ней двери.

Они помирились через неделю. Джамал явился к проходной фабрики с огромной пунцовой розой в руках, как раз в тот момент, когда закончилась смена. «А женишок-то у тебя, Сонька, жмот, — подняли его на смех фабричные девчата, — мог бы и на букетик разориться, а то, вишь ты, сорвал, небось, в нашем сквере розочку и на тебе — явился, не запылился». Она ничего не ответила, подошла к Джамалу, молча забрала у него цветок и, взяв под руку, пошла рядом…

В тот день, когда Соня узнала, что беременна, Джамал улетал в Москву. Накануне он сказал многозначительно, что от этой поездки зависит его, а, значит, и ее будущее. Соня обещалась приехать в аэропорт, но в поликлинике была большая очередь и когда она добралась до аэропорта, пассажиры московского рейса были уже в самолете. Две недели она прожила в оцепенении. Каждый вечер приезжала в его квартиру, готовила ужин, через два-три дня выбрасывала приготовленное и вновь хлопотала у плиты. Бутылка шампанского, которую она купила, так и осталась стоять в холодильнике нетронутой. В один из вечеров, когда она с наполненной авоськой вошла в подъезд, то увидела на знакомой двери бумажную наклейку с надписью «Опечатано», неразборчивой закорючкой и сургучной печатью.

В их коммунальном дворе каких только людей не было. Жила и одна семья, с которой никогда не ссорились даже самые скандальные соседи. Николай Афанасьевич был художником, его жена Элеонора Александровна, бывшая балерина Большого театра, преподавала в местном хореографическом училище. Вот к дяде Коле и отправилась Соня за советом. Он выслушал ее внимательно и переспросил настороженно: «Точно знаешь, что коммунист? А то ведь у нас, девонька, к дружбе с иностранцами сама знаешь, как относятся…», и он многозначительно замолчал.