— С радостью. Но может, вы сначала со мной пообедаете?

— Идет! — Мышкин с готовностью подскочил. — Идет, — повторил он, и Латимер заметил, как загорелись его глаза.

По предложению русского они пошли в один ресторанчик, где подавали французскую еду. Приглушенный свет, красный плюш, позолота и цветные зеркала. Помещение было набито битком: офицеры с кораблей, много людей в армейской форме, несколько неприятного вида штатских. Женщин явно не хватало. В одном углу оркестр из трех музыкантов вымучивал фокстрот. Атмосфера удушала сигаретным дымом.

Чем-то недовольный официант нашел им столик, и они присели на стулья, источающие еле уловимый затхлый запах.

— Светское общество, — оглядываясь, бросил Мышкин. Он завладел меню и после некоторого размышления выбрал самое дорогое блюдо. Они запивали еду густым вином из Смирны. Мышкин стал рассказывать про свою жизнь: 1918 год — в Одессе, 1919-й — в Стамбуле, 1921-й — в Смирне. Большевики. Армия Врангеля. Потом Киев. Женщина по кличке Мясник. Скотобойню использовали в качестве тюрьмы… какая разница, ведь тюрьма сама стала скотобойней. Ужасные, отвратительные зверства. Союзническая оккупационная армия. Благородные англичане. Помощь Америки. Клопы в постелях. Сыпной тиф. Пулеметы «Викерс». И греки, Боже, греки! Только и ждут, когда можно будет прибрать к рукам богатство. Кемалисты.

Он все бубнил и бубнил, а снаружи — там, где не было сигаретного дыма, красного плюша, позолоты и белых скатертей — аметистовые сумерки превращались в ночь.

Тут принесли еще одну бутылку вина. Латимер стал засыпать.

— И после всех этих безумств, куда мы пришли? — вопрошал Мышкин. Его английский становился все хуже и хуже. Влажная нижняя губа затрепетала от эмоций. Он решительно уставился на Латимера, и этот пристальный взгляд пьяного человека говорил о том, что его сейчас потянет на философию. — И куда мы пришли? — повторил он и стукнул по столу.

— В Смирну, — ответил Латимер, вдруг осознав, что выпил слишком много вина.

Мышкин в раздражении покачал головой.

— Мы стремительно катимся, черт возьми, в ад. Вы марксист?

— Нет.

Мышкин доверительно склонился к нему.

— Я тоже.

Он дернул Латимера за рукав, и его губы сильно задрожали.

— Я жулик.

— Да неужели?

— Да. — Его глаза наполнились слезами. — И черт возьми, я здорово вас надул.

— Надули?

— Точно. — Он порылся в кармане. — Вы не сноб. Заберите свои пятьдесят пиастров.

— С какой стати?

— Заберите. — По щекам, смешиваясь с потом, заструились слезы, собираясь на кончике подбородка. — Я вас обманул. Черт возьми, нет никакого друга, никому не нужно платить, нет разрешения, ничего нет.

— Вы что, сами сочинили эти документы?

Мышкин подскочил от удивления.

— Je ne suis pas un faussaire,[7] — заявил он. — Этот тип пришел ко мне еще три месяца назад. С помощью огромных взяток, — Мышкин многозначительно ткнул пальцем в потолок, — огромных, понимаете, он получил разрешение исследовать архивы документов по убийству Шолема. Досье оказалось на древнеарабском, и мне принесли для перевода фотографии страниц. Он их, конечно, забрал обратно, но сам перевод я сохранил. Теперь понимаете? Вы переплатили пятьдесят пиастров. Тьфу! Я легко мог бы обдурить вас на все пятьсот… Увы, я слишком мягкий.

— Что он собирался делать с этой информацией?

Мышкин надулся.

— А не сую нос не в свои дела.

— Как он выглядел?

— Похож на француза.

— В каком смысле на француза?

Мышкин промолчал, его голова опустилась на грудь. Спустя пару секунд он поднял голову и уставился на Латимера стеклянными глазами. По мертвенно-бледному лицу Латимер догадался, что его сейчас стошнит. Губы Мышкина двигались.

— Je ne suis pas un faussaire… Три сотни пиастров, очень дешево!

Он вдруг встал, пробормотал: «Простите» — и быстро направился в сторону туалета.

Латимер подождал какое-то время. Затем оплатил счет и пошел на поиски. Из туалета был еще один выход. Мышкин исчез. И Латимер пешком вернулся в отель.

С балкона номера открывался вид на залив и горы. Взошла луна, и ее отражение проблескивало сквозь клубок кливеров на кораблях, стоящих вдоль причала. Прожекторы турецкого крейсера, бросившего якорь за пределами порта, длинными белыми пальцами шарили туда-сюда, задевая вершины холмов и затухая вдали. В гавани и на склонах над городом сверкали крошечные огоньки. Легкий теплый ветерок, дующий с моря, шевелил во дворе листья каучукового дерева. Где-то в отеле смеялась женщина. В отдалении патефон играл танго; пластинка вращалась слишком быстро, и звук получался высокий и надрывный.

Латимер закурил последнюю сигарету, в сотый раз прокручивая в голове мысль: зачем человеку, который выглядел как француз, могло понадобиться досье на убийцу Шолема. Выбросив сигарету, он пожал плечами. Скорее всего тот человек интересовался не Димитриосом.

Спустя два дня Латимер уехал из Смирны. Мышкина он больше не встречал.

Ситуация, когда человек, наивно полагая себя творцом своей судьбы, на самом деле находится под гнетом обстоятельств, ему не подвластных, всегда завораживает. Она — ключевой элемент в большинстве хороших постановок: от «Эдипа» Софокла до «Ист-Линн». Но когда кто-то другой исследует ситуацию ретроспективно, эта притягательность выглядит слегка ненормальной. Поэтому, когда Латимер впоследствии вспоминал те два дня в Смирне, его поражало не столько собственное неведение относительно роли, которую он играл, сколько то блаженство, которым сопровождалось неведение. Он пошел на это, как ему казалось, с широко открытыми глазами, в то время как в действительности был абсолютно слеп. Увы, с этим ничего нельзя было поделать. Больше всего раздражало то, что он слишком долго не признавал сей факт. Конечно, он показал себя не с лучшей стороны. Но его чувство собственного достоинства было уязвлено. Не поставив даже в известность, его перевели из разряда умудренных опытом, беспристрастных аналитиков в активные участники мелодрамы.

Однако он не имел ни малейшего представления о неотвратимости этого унижения, когда наутро после ужина с Мышкиным уселся с карандашом и записной книжкой, чтобы упорядочить известные ему факты.

В октябре 1922 года Димитриос из Смирны уехал. Деньги у него были, и скорее всего он купил себе место на греческом пароходе. В следующий раз полковник Хаки получил известие о нем из Адрианополя два года спустя. За это время у болгарской полиции возникли осложнения: в Софии пытались убить Стамболийского. Латимер сомневался в точности даты и стал набрасывать черновой вариант хронологической таблицы.